Люба вела себя мужественно и тихо, говорила негромко и с первой же минуты своего пребывания в Ленинграде стала повсюду ездить с Карцевым и помогать ему. А ездить приходилось много: на одно кладбище, на другое, на третье. Мест не было.
Приняли на Ново-Волковское. Высокий костистый парень в резиновых сапогах - заведующий - принял деньги, сам выписал квитанции, зарегистрировал документы в большой разлинованной книге и сказал:
- Значит, ваш участок седьмой, от центральной аллейки влево до забора. Четвертый ряд от края. Там хорошо будет: место сухое, высокое - песок… Ставить что желаете?
Он вывел Любу и Карцева из низенького помещения конторы и показал дворик, где из какой-то быстро стынущей массы формовали могильные «раковины» с вмазанным небольшим кусочком мрамора. На мраморе высекались фамилия и даты рождения и смерти.
Они снова вернулись в низенькую контору, и парень в резиновых сапогах взял с них по прейскуранту за «раковину» и снова выписал квитанции. А потом написал на бумажке имя и фамилию Веры, год ее рождения и год ее смерти, сосчитал все буквы и цифры, умножил на что-то и опять стал выписывать квитанцию.
- Вы их не теряйте, - сказал парень. - Как захоронять будете, предъявите их сюда, в контору, вас и проводят на место. А то меня может не быть, и вас без этих бумажек на территорию не пустят.
На кладбище пропустили только одну машину с гробом. Из второй все вышли и пошли вслед за первой машиной по центральной аллее. Но и первая машина до могилы не доехала, а остановилась около фанерного указателя в виде стрелочки: «Участок N 7». Гроб пришлось нести на руках, и ноги людей сползали с песчаной узкой дорожки и давили бурые комья сухой земли.
Около неглубокой могилы сидели трое с лопатами. Они курили, подставляя лица солнцу, и их загорелые шеи и кисти рук резко граничили с белым телом, выглядывавшим из расстегнутых рубах. И когда гроб опустили на землю, один из них встал и безошибочно подошел к Карцеву. Подошел деликатно, сзади и тихонечко сказал:
- Хозяин, мы там, значит, досточки для крепления «раковины» принесли… Это, конечно, если хотите. Чтоб потом дождями не подмыло. Так что вот, пожалуйста…
Карцев дал ему пять рублей и, не зная, что делать дальше, стал отряхивать испачканный глиной пиджак.
Подошла плачущая теща. Люба держала ее под руку и не сводила глаз с крышки гроба.
- И место-то какое нехорошее, - еще сильнее заплакала теща. - Сырое да низкое… Ни один цветочек не примется…
- Это вы напрасно, - огорченно сказал человек с лопатой. - Место самое что ни на есть… Очень даже хорошее место.
Все стояли и досадливо оглядывались по сторонам, словно выискивали того, кто знал, как нужно поступать дальше. До того момента, пока гроб не опустили на землю, все было понятно, правильно и скорбно. Потом, когда гроб опустят в могилу, все будет тоже ясно. Женщины перестали плакать в ожидании. Они покачивали горестно склоненными головами и любопытно поглядывали на Карцева, Любу и тещу.
Откуда-то подошла старушка с высокой палкой и профессионально жалостливым выражением лица. Через плечо у нее висела матерчатая сумка от противогаза, а маленькая старушечья головка была по брови затянута в черный непроницаемый платок. В руке два цветочка из стружек - красный и синий. Старушка подошла к Большой Берте и спросила, показывая подбородком на гроб:
- Как звали-то?
- Вера… - машинально ответила Берта.
- Женщина, значит, была… - удивленно-распевно сказала старушка и добавила: - А лет-то сколько?
- Тридцать четыре…
- Не пожила, не пожила… - пропела старушка и быстренько перекрестила себя трижды.
Человек с лопатой шагнул к старушке, наклонился над ней и беззлобным шепотом сказал:
- Ну-ка брысь… Тебя тут не хватало. - Потом повернулся к Берте и спросил деловито: - Говорить будете?
И тогда из кучки пожилых незнакомых женщин, стоящих слева от Берты, отделилась одна и надрывно-уверенно произнесла:
- Дорогие товарищи! Все сотрудники нашей кафедры поручили мне выразить глубоков соболезнование…
И, несмотря на то что женщина роняла в могилу круглые, привычно катящиеся слова и с детства знакомые, слышанные, читанные фразы, все вновь почувствовали горе и сладостную жалость ко всему на свете. Женщины заплакали, тоненько заголосила теща, припав к плечу своей старшей дочери Любы, мужчины тискали и мяли руками лица.
Карцева трясло, и он даже не пытался унять дрожь, только смотрел поверх голов в черные безлистые ветки старой облезлой березы, и в глазах у него стоял Мишка, удивленный, замурзанный, с просвечивающей бледно-голубой жилкой на левой щеке. Потом гроб опускали в могилу, и Карцев снова запачкал пиджак и брюки. Трое с лопатами быстро и ловко засыпали могилу и установили «раковину» с высеченными золотыми буквами.
Ах какая жестокая штука - поминки! Ах страшная штука!..
Будто держат человека на весу за шиворот и мотают его из стороны в сторону - то дадут ему под винегретик забыть про покойника, то под стакан водочки вспомнить заставят. И все вразнобой, вразнобой… Один рассказывает, что ему сказала покойница в прошлом году «вот почти в это самое время», другой тихим приличным голосом жалуется, что лето на исходе «и на юг уже не выберешься»…
А потом вдруг все замолкнут разом, послушают, как в кухне мать покойницы пьяненько соседкам тоску свою прокричит, покачают головами, и снова пойдет нелепая путаница настроения и слов.
Соседки по квартире, чистые, прибранные, будут гостям селедочку предлагать и уговаривать быстрее масло в картошечку класть, а то «картошечка остынет и маслице в ней нипочем не разойдется»…
И хорошо, что Люба сидит рядом и за руку держит. И хорошо, что Любе сейчас так же плохо, как и ему, Карцеву, от всего этого. Самый близкий сейчас человек - Люба. Сестра. Их здесь только двое близких - он и Люба.
- Ты не слушай, не слушай…- шепчет Люба и по руке гладит. - Ты про Мишеньку думай. Ты про Мишеньку думай… Ты теперь должен всем для него быть…
- Люба… Люба…
Карцев низко наклоняется и целует Любину руку. И нет у него сил поднять голову. Сейчас никто из этих не должен видеть лица Карцева…