- Какое это имеет значение? - поморщился малознакомый, но вышестоящий. - Если врач допускает ошибку, то его личное самочувствие в расчет не принимается. Нездоровится - скажи об этом честно. В конце концов, на более позднем этапе могли обойтись без него.

И тут нашла коса на камень. Кастовая гордость реаниматолога взыграла в душе Марии Николаевны, в своем отделении она могла без обиняков высказать все, что считала нужным, но когда кто-либо начинал обвинять ее коллег, она смело бросалась в бой. Оленев невольно стал не только подсудимым, но и подзащитным. Он стоял, слушал, отвечал односложно, если спрашивали, а сам думал о том, что весь этот спор уже равно ни к чему не приведет. Обычная история - случилась беда, и нужно найти виновного. Найти и наказать. Будто бы этим можно исправить непоправимую ошибку. Ну ладно, влепят им с Веселовым по выговору, предложат уволиться с глаз долой, но почему-то все говорят о судьбе Грачева как о чем-то решенном и законченном. Ведь он еще жив, а его похоронили заживо.

- ...вскрытие покажет, когда наступила смерть и по какой причине, донеслась до Оленева чья-то фраза.

- Извините, - перебил Оленев, - я не понимаю, о каком вскрытии идет речь. Грачев не умер.

- Вот как? - вскинулся профессор. - И это говорит опытный реаниматолог?

- Вы читали его дневник?

- Читал. Как это ни печально, но своей жизнью Грачев доказал абсурдность применения так называемого ребионита. Это большая трагедия, и наша общая вина, что мы не смогли вовремя остановить его. Надо было запретить любую деятельность в этом направлении, изъять документацию, отправить, в конце концов, Матвея Степановича на психическую экспертизу. Да, это жестоко так говорить о мертвом, но он был явно не...

Профессор, видимо, не мог подыскать более деликатного слова, и Оленев снова перебил его.

- В дневнике все ясно и логично доказано. Пусть этот спор решают не хирурги, а узкие специалисты. Грачев жив, и я лично беру на себя всю ответственность и не позволю относиться к нему как к умершему. Если вы будете настаивать на своем, то именно вы окажетесь преступником.

Подобные резкости в разговорах с профессорами мог позволить себе только Чумаков, к этому давно привыкли, но чтобы Оленев, рядовой врач второй категории, полусонный тихоня, всегда обходящий острые вопросы стороной, вступил в спор... В ординаторской замолчали. Из открытого окна донеслось пение малиновки, поселившейся в больничном парке.

- М-да, - поморщился вышестоящий. - Субординация у вас на высоте.

Мария Николаевна хотела что-то сказать, но в это время дверь в ординаторскую открылась, и вошла жена Грачева.

- Извините, - сказала она, - но здесь, кажется, решается судьба моего мужа? Почему вы не спросите моего мнения? По закону и по совести мое слово должно быть решающим.

- Отчего же, - смутившись, сказал профессор, - конечно, вы правы. Ваше право подать в суд на виновников, ваше право простить их. Но мы должны вынести свои решения, чтобы впредь подобного не повторялось.

- Да, конечно... Я в курсе всех работ моего мужа и считаю, что это вы довели его до отчаянного поступка. И если мой муж умрет, то я подам в суд не на этого доктора, - она кивнула на Оленева, - а на тех, кто тормозил работу мужа. Он просил вас о создании условий, вы же отвернулись от него. Он был уверен в своей правоте, иначе бы не решился на такой шаг. Он жив, и говорить о нем как о мертвом я не позволю.

В ординаторской снова замолчали. Тишина была тяжелой, давящей, люди отворачивали взгляды, профессор помрачнел, лицо его покрылось красными пятнами.

- Я не понимаю, - сказал вышестоящий, - на чем основано ваше убеждение, и не только ваше, но и этого молодого человека? Насколько мне объяснили, Грачев уже...

- Это не входит в вашу компетенцию! - резко сказал Оленев. - Вы уже давно не врач, а просто администратор. Грачев сделал открытие, способное перевернуть все наши понятия о реанимации, но, чтобы доказать свою правоту, ему пришлось рисковать собственной жизнью. Да, он жив! И все наши обычные критерии смерти в данном случае лживы.

- Ну знаете... - протяжно выдохнул воздух вышестоящий. - Это ни в какие рамки не лезет. Вы что, пьяны? Все данные говорят о биологической смерти.

Профессор молча развернул на столе широкую ленту энцефалограммы. Длинные прямые линии без единого всплеска прочерчивали ее от начала до конца.

- Температура тела 32 и 5. Сердечная деятельность остановлена. Дыхания нет. Что еще вам нужно?

- Анализы, - твердо сказал Оленев. - Кислотно-щелочное равновесие, электролитный баланс, ну и все остальное. Я уверен, что они совпадут с расчетами Грачева. Это не биологическая смерть, а клиническая.

- Хорошо, мы посоветуемся. Выйдите и примите что-нибудь успокаивающее.

- Независимо от вашего решения, своего я не изменю.

Только за дверью он понял, что страшно устал. Не так давно он мог переносить практически любые перегрузки, не спать по нескольку суток, пробежать десять километров без одышки, выстоять в любом споре со смертью, а сейчас сердце колотилось о ребра, испарина покрыла лоб, не хватало воздуха. Веселов маячил рядом, перекидываясь шутками с медсестрами.

- Ну, как судилище? - весело спросил он, вытирая руки о мятый халат. Сколько ведер вошло в клистир?

- Посиди с Грачевым, - сказал Оленев. - Не подпускай к нему никого, кроме лаборантов и жены. А я выйду во двор. Душно здесь.

- Никаких проблем! Дыши, я побуду цепным псом. Полаю, покусаю и в дом не пущу.

Середина июня накатывала на город долгими днями, желтой пыльцой одуванчиков и вот-вот готовыми проклюнуться зелеными яйцами тополиных сережек, чтобы наполнить воздух и землю душным и теплым пухом.

"Пора давать плоды, - думал он, сидя на скамье и вдыхая полной грудью воздух. - Пришла пора отдавать долги. Как я жил раньше? Растительная слепая жизнь, покорность обстоятельствам, бездумное восприятие мира таким, каков он есть, нежелание и неумение изменить что-либо... Что ж, искать так искать и драться до последнего".

Сначала он не обратил внимания, что кто-то сел рядом. Может, кто-нибудь из больных, бесцельно убивающих время от обеда до ужина, может чей-нибудь родственник.