Негласно они разделили обязанности. Оленев следил за Грачевым, Мария Николаевна занималась больными в первой палате. Юра все время порывался зайти и туда, выискивая повод, мельком, но внимательно вглядывался в больную, по-прежнему неподвижно лежащую на спине, окидывал беглым взглядом данные аппаратуры, анализы. Что-то настораживало его, хотя сердце исправно гнало кровь, давление держалось, угроза отека легких миновала, а вовремя начатая гипотермия надежно защитила мозг. Так или иначе, должно было пройти не менее суток, когда можно сказать наверняка...

Главное - продержаться, пережить кризис и успеть заметить возможное осложнение. Неожиданностей было много. В реанимации никогда не стоит давать себе и тем более другим долгосрочные прогнозы. Быть может, все резко переменится в ту или иную сторону, и, пожалуй, высшее мастерство врача заключается именно в этом умении, подчас необъяснимом, предвидеть и предсказать то, что случится с больным через час, через день. Предвидеть и принять меры.

Несгибаемая Мария Николаевна не показывала ни малейшего признака усталости и по всей видимости собиралась бодрствовать до утра, а сам Оленев то и дело присаживался в кресло, вытягивал ноги, прикрывал глаза и по старой привычке представлял себе бесконечную равнину пустыни, барханы изжелта-розовые, три низких, один высокий, как четырехдольник в стихах, как ненавязчивая, умиротворяющая мелодия, растянувшаяся до горизонта, сливающегося с мутным, песочного цвета небом. Тогда он воображал себя птицей, парящей над пустыней в такт барханам, чуть выше, чуть ниже, песня без слов из одних гласных, закрытым ртом - растворение, расслабление, безмыслие, полный и абсолютный отдых, недоступный даже сну.

Он сидел во второй палате, наедине с Грачевым, медсестра вышла, из открытого окна несло прохладой. Оленев летел над песками, воздух топорщил перья, кто-то внизу поднял ружье и выстрелил.

Он не сразу понял, что это Веселов, топнув ногой по жестяному подоконнику, влез в окно и спрыгнул на пол. Машинально посмотрел на часы, было четверть четвертого утра.

- Час Быка, - невозмутимо сказал Веселов, отряхиваясь. - Чего, думаю, дома сидеть, чаи гонять. Все равно скоро на работу.

- Тебя же выгнали.

- Выгоняют только самогонку из бражки. Сказал же - час Быка. Рассвет на носу, того и жди бедствий и мировых катаклизмов. Машка там? Ну и ладно. Как тут делишки?

Оленев вкратце рассказал, что к чему.

- Ясненько, - сказал Веселов, приглаживая нечесаные лохмы. - Ждешь событий?

- Жду.

- Тебе виднее, тихуша. Сколько лет вместе работаем, а ни черта друг о друге не знаем. Это норма, да?

- Наверное, - неуверенно сказал Юра.

- Угу, - беспечно подмигнул Веселов. - Отсюда и сюрпризики. Чем помочь, а?

- Не нравится мне наша утренняя больная. Вроде бы все в норме, а...

- Чуешь, значит? Это бывает. По себе знаю. А иногда и обманывает чутье. Машке, что ли, не доверяешь?

- Кому еще, как не ей?

- Ну да, мы все через ее железные руки прошли. Воспитанники, выученики, мученики. Пыточная камера - или кости переломают, или без носа оставят. Или с носом, тоже не слабо. Грачев-то... Впрочем, о покойниках или хорошее, или ничего.

- Ты это всерьез?

- Слушай, когда я говорил всерьез? Только по утрам, когда душа пива жаждет.

- Ты ведь и пьяница понарошке. Куражишься, маешься, наговариваешь на себя черт знает что. Маскарад. Сегодня маску сдернул, а под ней, как в плохой комедии, другая маска. Кто ты, Веселов?

- А ты кто, везунчик? Может, пришелец, а?

- Не знаю, - честно сказал Оленев, - пришелец, ушелец, кабы знал, сказал. Мне скрывать нечего.

- Это тебе-то?

Веселов расположился на широком подоконнике, курил, пуская дым в открытое окно, болтал ногами, скреб небритый подбородок, а потом вдруг замер в нарочито драматической позе и поднял вверх указательный палец.

В кармане Оленева звякнуло стекло. Он опустил туда руку и нащупал пузырьки. За день он успел забыть о них. Ребионит. Лекарство, ведущее к жизни через очищение смертью.

- Чуешь? - театрально-сдавленным голосом спросил Веселов. - Там что-то неладно.

В соседней палате изменился привычный стукоток респиратора, негромкий, отчетливый голос Марии Николаевны давал краткие указания, забегали сестры.

- Я пойду, - сказал Оленев, - а ты лучше отсидись в парке. Тепло, не замерзнешь.

- Я свое отсижу, не беспокойся.

- Зачем вы покинули Грачева? - сухо спросила Мария Николаевна, переходящая в такие минуты с "ты" на "вы".

- Там все стабильно. Что у вас?

- Давление падает. Скорее всего, центрального генеза.

За скупой фразой Оленев прочитал так много, что ему стало по-настоящему страшно. Это означало, что центр в продолговатом мозгу, отвечающий за артериальное давление и деятельность сердца, нарушился, пошел вразнос, и если не принять экстренных мер, то... Он хорошо знал, что делается в таких случаях, в действия Марии Николаевны не вмешивался, все было правильно, выверено многолетней практикой, учтены последние монографии, статьи в журналах, но все это изобилие знаний, опыта, мастерства и решительности в конечном счете должно было привести к провалу. Рано или поздно.

- Не надо, - тихо сказал Оленев. - Я очень прошу вас, не надо.

- Что?

- Обычных методов применять не надо. Мы так не спасем.

- Еще один Грачев?

Вопрос был двусмысленный, но отвечать на него надо было однозначно.

- Это... моя родственница. Я имею право решать. Пока не поздно. Помните, Грачев вводил ребионит умирающему ребенку? Его последние эксперименты доказали, что существует четкая грань, когда еще не поздно. Анабиоз спасет ее. Даст время и больной, и нам справиться. Через час будет поздно.

- Не надо мне врать, Юрий Петрович. Какая еще родственница? За весь день ее никто не искал.

- Я знаю. А что молчал, так простите - есть личные причины.

Мария Николаевна была железной женщиной, но все-таки женщиной. Оленев рассчитал правильно.

- Всегда считала вас образцовым семьянином. Ну ладно, ваша личная жизнь меня не касается, но за больных в отделении все-таки отвечаю я.

- Разделим пополам. Страшно?

Мария Николаевна недоуменно взглянула на Оленева, как на человека, выскочившего на балкон голым на виду у многолюдной толпы.