Через год механик швейных машин Федор Афанасьев был арестован тифлисской полицией. У него нашли большую библиотеку нелегальных книг и два письма, подписанных «Анна К.». Этого было достаточно. Киселевскую арестовали.

После жарких приазовских степей, после необъятной шири теплого моря, после кавказского разгула солнечного света, после великолепия столицы Яранск показался Анне Адольфовне серой могилой. Она забилась в свою комнату, редко куда-либо выходила, почти ни с кем не встречалась. И день ото дня становилась раздражительней, нелюдимей.

За ее плечами были годы «противоправительственной пропаганды». И она знала, что такое нужда.

Ее отец носил громкое звание «золотых дел мастер», но у этого мастера никогда не водились золотые монеты, зато была большая семья и большие долги. Жили впроголодь, милостью родственников. Так что яранский голодный государственный паек в 1 рубль 20 копеек было еще не самое худшее из того, что испытала Анна Адольфовна.

Полицейские власти донесли губернатору: «крайне вспыльчива, домоседка, любит уединение».

И все это не соответствовало действительности. Конечно, станешь домоседкой, если нет никакой работы и нет знакомых. Невольно уединишься в маленькой полутемной комнатушке с книгой, пока сквозь слезящиеся окна пробивается свет. А вечерами нужно экономить керосин. Такие вечера хорошо проводить в задушевных беседах с близкими. Но близкие остались далеко. А здесь самый частый гость – полицейский чиновник. Он приходит «справиться о здоровье». От такой полицейской «учтивости», от нужды и вынужденного безделья станешь не только вспыльчивой, с ума сойти можно.

Как познакомились, как стали друг другу дороги и близки эти два сдержанных, замкнутых человека, никто из ссыльных не знал. Но заметили скоро. Хотя такие люди и не выставляют свои интимные чувства напоказ. В среде революционеров тех дней еще были живучи заветы Рахметова.

Анна Адольфовна вспоминала:

«В то жестокое время подполья многие считали, что у революционера не должно быть семьи, детей. Когда в ссылке родилась наша старшая дочь, один из товарищей прислал нам прямо-таки соболезнующее письмо. Оно до глубины души оскорбило и меня и Иосифа Федоровича. Никогда не считал он, что семья может оторвать его от служения революции».

Кто автор этого письма, Киселевская, конечно, не сказала. Ссыльный И. Мошинский потом признался: «…впоследствии нас поразила женитьба Иосифа Федоровича на товарище по ссылке Анне Адольфовне Киселевской. Не мирилось это с установившимся в ссылке мнением о Иосифе Федоровиче».

Наверное, Дубровинский и Анна Адольфовна, зная такие настроения среди ссыльных, не спешили с объявлением своего брака.

Но Радину становилось все хуже и хуже. Иосифу Федоровичу все труднее было в одиночку заботиться о больном товарище, оставлять его одного вечерами. А ведь ему хотелось вечером, когда быстрые сумерки заволакивают темной дымкой уродливые улицы и убогие дома, отворить дверь в ту маленькую комнату, где его ждала любовь, где он оттаивал, оставлял за порогом суровость.

И колония ссыльных отпраздновала свадьбу.

Не было лихих троек. И не благовестили колокола церквей. И стол не ломился от яств. Но было шумно, как всегда бывает шумно, когда в дом набивается молодежь, было весело, хотя пелись и невеселые песни.

Накануне свадьбы Леонид Петрович уехал. И Дубровинские не раз вспомнили о человеке, который первым так тепло, так искренне сказал им свое «благословляю».

Может быть, Радин и не произнес этого слова. Но разве все нужно говорить? И может быть, лучше оставить на память песню.

Пели песню, имя автора которой узнали здесь, в Яранске:

Радин сочинил не только слова, но и музыку. И когда сочинял, у него под рукой не было фортепьяно. В Таганской тюрьме оно не полагалось.

Дубровинский давно догадывался, кто автор, ведь он не раз слышал, как Леонид Петрович, усевшись где-нибудь в темном углу, тихо напевал какой-то мотив, вслушивался, проверяя, прощупывая его.

Еще до замужества Анна Адольфовна взялась ухаживать за Радиным. И у женщины это получалось гораздо лучше – Иосиф Федорович не мог с этим не согласиться.

Но его грызли неотступные думы – где и как заработать деньги.

С затаенной болью смотрел он на Анну Адольфовну – худенькая даже для своего небольшого роста, огромные, с каким-то бархатисто-серым отливом глаза подведены непроходящей чернотой от недоедания, от тяжелых дум.

А Анна Адольфовна сердилась. У этой маленькой женщины был «большой» характер.

Дубровинский обязан продолжать свои теоретические занятия по марксизму.

И Дубровинский продолжал. И это не было проявлением эгоизма – сдал больного друга на руки будущей жены, отбросил заботы о деньгах и целиком ушел в книги. Нет, все, кто соприкасался с Иосифом Федоровичем, неизменно отмечали, что у него всегда «…безупречная корректность, органическое чувство порядочности сочетались с высоко понятым чувством долга, серьезной ответственностью за все свои слова и дела».

Трудно было добывать книги в этой глуши. Единственная городская библиотека ничем не могла помочь Дубровинскому. Случайный подбор старых журналов, без какой-либо системы подобраны и книги, многие из которых тоже попали сюда по случаю.

Иосиф Федорович попытался наладить присылку книг с воли. И друзья как в России, так и за границей охотно готовы были ему в этом помочь. Но если Гейне и Гёте, Шиллер, поэзия и редкая беллетристика благополучно доходили до Яранска, то гораздо труднее было переслать те издания, которые русская цензура запретила. А именно эти-то издания в первую голову и интересовали Иосифа Федоровича.

Советский исследователь А. Креер свидетельствует о том, что в Яранске Дубровинский познакомился с несколькими номерами ленинской «Искры». Но это могло произойти только поздней осенью 1901 года, когда уже закончился срок ссылки Анны Адольфовны и Дубровинский доживал в вятской глуши последние полгода. Ведь первые два транспорта «Искры» провалились. То немногое количество экземпляров первого номера, которое провез в чемодане Н. Э. Бауман, вряд ли добралось до заброшенного вятского городишка.

Между тем Дубровинский за годы пребывания в Яранске, видимо, успел познакомиться с важнейшими работами и Маркса и Энгельса. Читал он и первые книги Владимира Ульянова. Трудно, конечно, утверждать, что в условиях яранской ссылки это было сколько-нибудь систематическое чтение.

Но у нас есть свидетельства жандармов о том, что нужные книги присылались Дубровинскому и частично доходили. Из перлюстрированных писем ссыльных вятские охранники знали, что Дубровинский и его ученики по марксистскому кружку основательно изучают работы Маркса, Энгельса, знакомы с писаниями Бернштейна, Каутского.

В 1900 году через Вержболовскую таможню на имя Дубровинского прибыли из-за границы книги. Наверное, Иосиф Федорович сумел наладить связи с кем-то, кто близко стоял к группе «Освобождение труда».

Заголовки книг были самые невинные:

1. «Фотографические сообщения».

2. «Высшая королевская техническая школа».

3. «Берлинский путеводитель».

4. «Каталог Вейдманской книжной торговли».

Вержболово посылка миновала благополучно. И добралась до Вятки. Может быть, будь она адресована кому-либо другому, а не Дубровинскому, через несколько дней ее бы спокойно распаковали в Яранске.

Но Дубровинский уже снискал себе «дурную репутацию» у губернатора. Посылку вскрыли. Полицейские чиновники не стали утруждаться чтением. Посылка была переправлена на заключение цензурного комитета иностранной цензуры.

Через некоторое время губернатору стало известно, что обложка «Фотографических сообщений» прикрывала «Историю социализма», «Высшая королевская техническая школа» – не что иное, как «18 брюмера Луи Бонапарта» К. Маркса, а «Берлинский путеводитель» содержал «Стенографический отчет о конгрессе социалистов», в «Каталог Вейдманской книжной торговли» была вложена «Программа немецкой социал-демократической партии».