— Возможно, нет, — согласился бывший боксер. — Но я тут не один. Бесполезно это обсуждать, тебе ничего не остается, как признать: выход только один.

Это грязное дельце, и оно мне нравится не больше, чем тебе, но суть в том, что я это делаю для твоей же пользы. Остальные тоже все знают, они не остановятся ни перед чем, и если не я, то они это сделают.

Лицо Ноултона оставалось бесстрастным. Его глаза смотрели прямо на собеседника, и в них не было ни злобы, ни негодования, ни мольбы о пощаде. Но его пальцы крепко сжимали подлокотник дивана, а зубы скрипели от его усилия держать себя в руках.

Догерти продолжал говорить. Он объяснил условия, на которых они оставят Ноултона в покое, — он должен немедленно покинуть Нью-Йорк и дать слово не искать контактов с мисс Уильямс. И чем быстрее он уедет, тем лучше, потому что в их компании есть один человек, которому нельзя доверять. Нет необходимости, добавил бывший боксер, называть его имя.

В конце концов Ноултон согласился, спокойно признав, что он действительно прижат к стенке и у него нет выбора. Несмотря на все усилия, голос его звучал хрипло и дрожал, и Догерти пожалел о том, что согласился сыграть роль, которую ему навязали в этой истории. Ноултон пообещал не встречаться с Лилей и немедленно уехать из Нью-Йорка. Напоследок он сказал:

— Конечно, она узнает. И это хуже всего, Догерти.

Я не держу на тебя зла, полагаю, что ты ничего не мог поделать. Но вы все были большими идиотами, если думали, что она может совершить какой-то необдуманный поступок. Она никогда этого не делала и никогда не сделает. Я собирался с ней сегодня пообедать. Когда я думаю… но это бесполезно, полагаю, если бы я захотел ее увидеть… но теперь все равно. Ничего хорошего из этого не выйдет. Я бы мог много тебе сказать, Догерти, но это тоже будет бесполезно. Вы меня победили, и я не собираюсь скулить. Скажи за меня «гудбай» Дюмэну, он все сделал хорошо. Он отличный парень, этот маленький француз.

Ноултон поднялся.

— Она… она ждет тебя сейчас? — заикаясь, спросил Догерти, глядя на Лилю.

— Да. Когда я уйду, скажи ей, чтобы она больше меня не ждала.

Ноултон помедлил, как будто намереваясь сказать еще что-то, но потом передумал, резко повернулся и, не говоря ни слова, пересек вестибюль и вышел на улицу. Проходя мимо табачного ларька, он услышал, как его окликнули. Узнал голос Дюмэна, но даже не обернулся.

На тротуаре он остановился и осмотрелся по сторонам, словно не зная, куда ему пойти. Потом принял решение и быстро зашагал в деловую часть города.

Мысли в его голове теснились в хаосе. Как ни странно, он ощущал легкое удивление.

— Я с ним рассчитаюсь, — повторял он себе снова и снова. — Я с ним рассчитаюсь.

В течение двух часов он бесцельно бродил по улицам, ничего не замечая вокруг, и никак не мог собраться с мыслями. Он был полон отчаяния и скорби.

Ноултон редко давал волю своим чувствам, ему был нанесен такой удар, что он обмяк и чувствовал себя беспомощным. Он называл это судьбой. И мы назовем это так же.

Через два часа он обнаружил, что зашел довольно далеко в деловую часть города. Был ясный, морозный февральский день. С Гудзона дул пронизывающий ветер, донося легкие запахи весны. Слышались пронзительные гудки буксиров и гулкий рев паромов. Над складами и пирсами висело неяркое зимнее солнце, освещая унылые пейзажи прилегающих к порту районов.

Внезапно Ноултон развернулся и быстро зашагал обратно. Он объявил войну — жесточайшую из всех возможных, и у него не было времени для подготовки.

Он постарался прийти в себя и собраться с мыслями, связать концы с концами; он поймал себя на том, что пытается делать математические вычисления, чтобы убедиться в своей способности соображать, и громко рассмеялся. «Это хороший признак, — сказал он самому себе, — раз я еще могу смеяться».

Он вдруг обнаружил, что, сам не зная как, очутился у входа в дом на Тридцатой улице. Несколько мгновений он нерешительно смотрел на дверь, потом вошел и поднялся в свою квартиру на втором этаже.

Он посмотрел на небольшие настенные бронзовые часы — было половина пятого. Его поезд на Запад уходил с Центрального вокзала в половине восьмого.

Ноултон сел в кресло у окна, чтобы еще раз попытаться привести мысли в порядок, но тщетно. Перед его мысленным взором стояла одна картина и закрывала собой все остальное.

Его не мучили угрызения совести, которые приходят только после долгих страданий. Он только понимал, что все в нем перекрывает одна всепоглощающая боль.

«Но если я не могу думать, то по крайней мере способен действовать», — говорил он себе. Что касается ближайшего будущего, у него не было выбора. Он дал слово Догерти, что уедет из Нью-Йорка, и, поскольку был связан этим обещанием, размышлять ему было особенно не о чем.

Он вытащил чемодан на середину комнаты и начал упаковывать вещи, как попало бросая в него костюмы и рубашки. Он достал из ящика шкафа упакованный в коричневую бумагу сверток размером примерно в квадратный фут и несколько минут в нерешительности на него смотрел.

— Не надо это делать, — пробормотал он, глядя на длинные языки пламени в камине. — Не надо бросать их в огонь. — Затем, все еще колеблясь и кинув сверток на стол, он продолжил собирать вещи.

Наконец чемодан был заполнен, и осталось положить только туалетные принадлежности и смену белья, а также содержимое нижнего ящика шкафа. Оно было довольно занятным.

Там лежала маленькая белая перчатка, пара тонких носовых платков, дюжина или более писем, две фотографии и несколько книг. Все это, за исключением одной книги и фотографии, он тщательно завернул и положил в чемодан.

Взглянув на часы, он увидел, что уже шесть часов.

Такси, которое он заказал, должно было прибыть через сорок пять минут.

Зимние сумерки быстро сгущались, в комнате было темно. Он сел на чемодан и стал ждать.

В это время для Лили в «Ламартине» минуты тянулись томительно и медленно.

Увидев, что Ноултон, после того как отлучился на минутку, чтобы поговорить с Догерти, повернулся и вышел из вестибюля, даже не взглянув в ее сторону, девушка оторопела от удивления.

Она не могла представить, чтобы он, совсем не похожий на других мужчин, повел себя так бестактно.

Конечно, он скоро вернется, думала она, и когда они будут вместе обедать…

Но минуты летели, никаких признаков его возвращения не было, и ее беспокойство все нарастало. Разве он мог забыть об их свидании? Лиля и подумать не могла, что он сделал это преднамеренно.

Не повлиял ли на него как-то разговор с Догерти?

Она гадала, что мог сказать Ноултону бывший боксер, так как помнила об угрозах в адрес своего возлюбленного со стороны Странных Рыцарей.

Минуты текли, прошло полчаса. Лиля сказала себе, что подождет еще пять минут и, если он не появится, уйдет без него. Пять минут прошло — каждая секунда отдавалась тупой болью в ее сердце. Потом девушка решила подождать еще пять минут. Она была рада, что Догерти нет поблизости, потому что не удержалась бы и начала его расспрашивать.

В час дня она заставила себя уйти.

Возвращаясь с обеда, Лиля втайне надеялась увидеть Ноултона в вестибюле и, не обнаружив его, собралась было спросить мисс Хьюджес или служащего отеля, не заметили ли они его здесь. Но она не могла заставить себя это сделать и с камнем на сердце села за свой столик.

Она чувствовала унижение и досаду, но острее всего — беспокойство. Она говорила себе, что Ноултон никогда бы так ее не оскорбил, если на то не имелись бы веские причины, и не могла придумать ничего, кроме…

Когда в вестибюль вошел Догерти и присоединился к Дюмэну и Дрисколу, которые сидели в углу, Лиля с большим трудом подавила в себе желание подойти к нему и спросить, в чем дело. И кроме того, она подумала, что никакие слова, какими бы убедительными они ни были, не принесут ей утешения.

Время тянулось томительно и медленно.