Уходящее вглубь помещение было втиснуто между двух стен, покрытых огромными фресками в староголландской манере, с преобладанием темной сепии и жженой кости, сквозь которые прорывались вспышки яркого пурпура. Росписи изображали самые трагические часы истории города — большой пожар 1842 года, когда треть Гамбурга превратилась в пепел, и ожесточенную воздушную бомбардировку 1944 года, истребившую больше половины города. Клубы дыма обволакивали стены, придавая вырывающимся из нарисованных домов языкам пламени объемную реальность.

— Вот и они! — Мэнкуп наконец нашел столик, за которым сидели его друзья. Повернувшись к Муну и Дейли, добавил шепотом: — Имейте в виду, для моих друзей вы журналисты!

Мун пытался придать себе развязный вид, неотъемлемый в представлении иностранцев от облика американского журналиста. В отличие от Дейли, это ему никак не удавалось. Да и не к чему было особенно стараться. Мун не сомневался, что после нескольких часов общения придуманная Мэнкупом наивная уловка вызовет в лучшем случае недоумение.

— Нас называют четырехножником Гамбургского оракула! По примеру треножника, над которым гадал Дельфийский! — с улыбкой объявил сидевший по левую сторону Муна блондин с редкими волосами и помятым лицом. Мэнкуп представил его как журналиста и писателя Дитера Баллина. Разговаривая, Баллин сохранял на своем лице выражение задумчивости.

— В нашем лице вы видите единственных представителей человечества, которых Магнус еще считает людьми, — улыбнулась молодая женщина. Очень стройная, в тесно облегающем фигуру черном платье, с темными глазами и черными, сравнительно коротко остриженными волосами, актриса Ловиза Кнооп скорее походила на итальянку. Как и Баллин, она говорила по-английски.

— Это правда. — Мэнкуп кивнул. — Одиночное заключение мне до того понравилось, что после освобождения я добровольно продлил этот образ существования. Не только отказался от поста главного редактора, но и от всех знакомств. Я понял, что отношения между людьми должны строиться на полном доверии.

Вторая женщина что-то сказала на немецком языке сидящему рядом с ней скульптору, которого Мэнкуп представил как Лерха Цвиккау. Глядя на яркую расцветку обвязанного вокруг ее тонкой шеи платка с урбанистическим узором и приколотый к отвороту сиреневого жакета металлический цветок, можно было представить себе без труда оформленные ею квартиры. Магда Штрелиц была архитектором, специалистом по интерьеру.

— Магнус сегодня удивил ее, — перевела Ловиза.

— Чем? — спросил Мун.

Дейли ничего не спросил. Он был так занят разглядыванием актрисы, что, должно быть, и не слышал разговора.

— В нашем лице Магнус соизволил допустить в свой обособленный мир еще двух представителей человечества, — пояснил Баллин.

— Причем американцев. А между тем он их терпеть не может, — засмеялась Ловиза.

— Вы прекрасно говорите по-английски. — Дейли был убежден, что кратчайший путь к женщине — комплимент.

— С грехом пополам.

— При такой внешности этого более чем достаточно. — Дейли продолжал трудиться вовсю.

— Дитер, запишите! — Ловиза повернулась к Баллину. — Дело в том, что Дитер Баллин коллекционирует оригинальные афоризмы, — пояснила она с самым серьезным видом.

— Но простите, это был не афоризм. — Дейли растерялся.

— Тем хуже для вас! — Ловиза посмотрела на часы. — У нас еще достаточно времени. Выпьем, что ли?

Скульптор услужливо придвинул Муну карточку фирменных блюд. Ярко-красные волосы, матовый цвет лица, выпуклый лоб, прорезанный одной-единственной горизонтальной морщиной, находившиеся в постоянном движении узловатые пальцы, черная вельветовая куртка — эти взаимно дополнявшие друг друга рельефные штрихи, видимо, прельстили сидевшую за соседним столом молодую художницу. Повернувшись к нему вместе со стулом, она набрасывала портрет пастелью. Лерх Цвиккау все это время сидел почти неподвижно. Его молчание объяснялось то ли незнанием английского языка, то ли короткой трубкой, которую он ни разу не вынул изо рта.

Незнакомые названия меню ничего не говорили Муну. Однако по аппетитным запахам можно было судить о качестве еды. Что касается выбора, то для кафе, куда редко кто приходил поесть, он оказался более чем обильным. Особенно по сравнению с американским кафе подобного типа, где имеются два-три дежурных блюда, рассчитанных на самый непритязательный вкус.

Посетители обслуживались с поразительной быстротой. Сновавшие между столиками подростки в свеженакрахмаленных белых куртках скорее напоминали циркачей, чем официантов. Небрежно жонглируя на вытянутых пальцах тяжело нагруженным подносом или балансируя целой пирамидой, они, словно скользя на роликах, проносились по залу. На долю двоих метрдотелей с благообразной, профессорской внешностью выпадала лишь почетная роль регулировщика уличного движения.

— Может быть, суп из угрей? — предложил гостям Баллин. — Наряду с рыбными аукционами в Альтоне это то, ради чего стоит приезжать в Гамбург.

— Спасибо! Мы с Дейли по репортерскому обычаю обедаем только после закрытия редакции, — пошутил Мун, внося посильную лепту в придуманный Мэнкупом миф.

— Отлично! — Мэнкуп улыбнулся. — В таком случае, что вы будете пить?

— Я? То же самое, что и вы! — Игнорируя его, Дейли галантно повернулся к актрисе.

— Лютилют! — крикнула та через весь зал. — Семь! — бросила она подбежавшему официанту.

— Оригинальный коктейль? — поинтересовался Дейли.

— Настолько же оригинальный, как ваши афоризмы. Сейчас увидите!

Почти мгновенно над столиком повис поднос, заставленный полукружками с пивом и миниатюрными рюмочками, в которых оказалась водка.

— Ну вот, сейчас вы получите первую порцию гамбургского диалекта, так называемого «платтдойч», — довольно засмеялась Ловиза. — Лютилют — это маленькое пиво плюс маленькая водка. Хотя платтдойч по звучанию близок к английскому, он кажется невероятно комичным. В нашем театре как-то осмелились давать Шекспира. Большинство публики составляли «квидье»…

— Квидье? — переспросил Дейли на всякий случай.

— Так мы в Гамбурге называем иногородних немцев. Монолог Гамлета вызвал такой хохот, что актеру так и не удалось его закончить. После этого я поняла, почему у нас ставятся исключительно водевили.

— Театр Санкт-Паули знаменит тем, что единственный в Германии дает представления на платтдойч, — пояснил Мэнкуп. — Именно этим он и привлекает туристов.

— Я бы рекомендовал его совсем иначе, — объявил Дейли. — «Единственный театр в мире, где вы услышите отвратительнейший платтдойч из прекраснейших женских уст».

— Дитер, не забудь записать! — отпарировала Ловиза. — Это ведь был афоризм? — Она доверчиво наклонилась к Дейли. — Или меня опять подвело незнание языка?

— Разумеется, афоризм! — буркнул Дейли. — Заодно рекомендую господину Баллину следующее изречение для его коллекции: «Женщина, отвергающая комплименты, претендует на правду. Но если вы скажете ей эту правду, она сочтет вас лжецом».

— Должен вас огорчить. Господина Баллина интересуют лишь изречения исторических лиц. — Мэнкуп чуть порозовел от выпитого вина. — Он пишет документальные книги о величии и крахе третьего рейха. Особенно интересен его «Заговор генералов»… Что касается театра в Санкт-Паули, то он тоже не сумеет воспользоваться вашей остроумной рекламой. По той простой причине, что Ло там больше нечего делать.

— Сначала объясните мне, что означает «Ло»? — взмолился Дейли. — Это опять платтдойч?

— Ло — это я. Меня вытурили. Временно я выступаю в другом театре, но… — Она с грустью замолкла.

— А предложенный тебе блестящий ангажемент в «Талиа»? — напомнил Мэнкуп.

— Ты мне ничего не говорила об ангажементе! — Светлые глаза Магды потемнели от удивления.

— Мне тоже, — скульптор перестал сосать трубку.

— Я хотела приготовить вам сюрприз, — слишком громко рассмеялась Ловиза.

— Это просто свинство! Мы все так переживали из-за тебя. — Магда нервно бросила недокуренную сигарету в пепельницу и тут же вытряхнула новую из темно-вишневого портсигара.