А к концу седьмого класса я в Симу влюбился. Да как! Втрескался!

Может, время подошло? Все влюбляются в тринадцать-четырнадцать лет.

А в кого еще мне было влюбляться, как не в соседку по парте, с которой просидел рядом целых три, да почти четыре года?

Сидели, как сейчас помню на химии. Симу вызвали к доске. Она химию любила и знала отлично. Когда Сима отвечала, весь класс переставал разговаривать и слушал ее внимательней, чем учителя химии, Сергея Прокопьевича Иванова, Прокопыча. Сима стояла у таблицы

Менделеева с указкой в руке и была такой…, в общем, я вдруг увидел ее другой. Как пишется в книгах, я неожиданно прозрел. И увидел красоту Серафимы. Луч весеннего солнца запутался в ее каштановых волосах и от этого они казались искрящимися и засветились все, словно костер запылал на голове. А смуглое лицо от свечения, исходящего от этого костра, не то чтобы посветлело, а стало таким живым и, одновременно – совершенно нереальным. Это я сейчас так красиво описываю, употребляя слова, которых не говорил в четырнадцатилетнем возрасте. Я тогда сидел, как истукан и думал: "Ни фига себе! Симка-то, оказывается… красивая". Она случайно остановила свой взгляд на мне, увидела что-то в моих глазах и вспыхнула, словно хотела совсем сгореть. Кое-как закончив ответ (ей повезло, Прокопыч не стал дослушивать до конца, отпустил, поставив в журнал очередную пятерку), Сима вернулась за парту и сидела какая-то напряженная. Я был напряжен не меньше ее, но все-таки смог выдавить из себя:

– Пойдем сегодня в кино после химии?

– Пойдем, – как всегда тихо ответила она, – все же идут.

– Нет, не со всеми.

Сегодня в ДК имени Кирова шли "Сыновья Большой Медведицы". Мы любили фильмы про индейцев. Мы тогда еще не знали, что такие фильмы называются вестернами. Мы переживали и болели за индейцев и ненавидели шерифа. И очень хотели, чтобы индейский томагавк расколол его башку.

Еще на первой перемене мы всем классом решили идти на этот фильм.

Химия была последним уроком.

Сима удивленно на меня посмотрела:

– Как это не со всеми?

– Вдвоем.

– Как это? Все же идут. Как мы…

– А мы не в ДК Кирова, мы в "Победу" поедем.

Услышать ответ Серафимы мне не дал Прокопыч, он вызвал меня к доске. Я вышел и стал лепетать что-то несусветное. Я смотрел на

Симу, а она смотрела на меня, и краснела. Я не понимал от чего – от того, что ей было за меня стыдно, за то, что я несу полную чушь, или отчего-то другого?

– Садись, Игнатов, – сказал Прокопыч. – Извини уж, но тройку, даже с минусом, я тебе поставить не могу. Двойка. Иди и учи. И бери пример со своей соседки. Чтобы химию понимать, ее любить надо. Как

Серафима Оленина ее любит.

Химию я так и не смог полюбить, а вот с Симой мы в тот день все-таки поехали в "Победу". Билетов мы с ней купить не смогли. Ни в большой, ни в малый зал. Они были, но только на вечерние сеансы, а

Сима сказала, что это слишком поздно, ей к восьми домой надо. Сима даже расстроилась, а я совершенно не расстроился. Черт с ними с билетами! Мы гуляли по Первомайскому скверу и ели мороженное в кафе

– в пристройке к старому дому.

– Ты когда школу закончишь, куда поступать будешь? – спросил я ее, – на химический?

– Почему?

– Ты ведь химию любишь.

– Люблю. Но кроме химии я ботанику люблю, биологию, природоведение. У меня знаешь, сколько дома цветов разных? Мне их папа из экспедиций привозит, а я развожу. Кое-что приживается, что-то нет… Так что насчет института я еще не решила…

Ну конечно! Кто в четырнадцать лет определился – кем хочет стать?

Я, например, совершенно не знал, чего хочу. Это обычно позже приходит, когда последний школьный звонок практически уже зазвенел.

А иногда и вовсе не приходит. Либо родители говорят: будешь поступать туда-то, либо приятель твой с ВУЗом определился, а ты с ним за компанию, либо… все равно куда – лишь бы не в армию. Ко мне знание того, кем я хочу стать, так и не пришло. И в армию идти я сам решил. Послужу, думал, потом определяться буду.

– …Я еще не решила. Может, как папа буду.

– А кто у тебя папа?

– Вулканолог.

– А это что за профессия такая? Колеса что ли вулканизирует? – И я захихикал как идиот.

Идиотом-то я не был, я прекрасно знал, что это за профессия – вулканолог. А спросил глупость и захихикал, потому что вдруг вспомнил увиденную недавно вывеску над мастерской, в которой осуществляли вулканизацию резинотехнических изделий. Там слово

"вулканизация" было написано очень своеобразно. Слева – "вулкан", снизу вверх; в самом верху крупно и горизонтально – "ИЗ"; а справа, сверху вниз, но не как продолжение слова, не так, словно надпись переламывается, а как бы отдельно от всего – "ация". Над буквой "и" в слове "ация" кто-то поставил черточку, получилась "й". Посредине было нарисовано колесо и пар над ним. Не нужно было иметь богатое воображение, чтобы прочитать: "Вулкан из яйца". Даже наоборот, разобрать, что на вывеске написано "Вулканизация" – для этого нужно было обладать неслабым воображением. Вспомнил, стало смешно, я и рассмеялся. И глупость сморозил. А Серафима обиделась.

– Дурак, – спокойно сказала она, чересчур спокойно. И слегка побледнела. Сима всегда бледнела, когда сердилась. – Вулканолог – это человек, занимающийся изучением деятельности вулканов.

– Сим, извини, – стал оправдываться я, – я знаю кто такие вулканологи. Прости. Я тут просто недавно одну вывеску увидел…

И чтобы реабилитироваться в глазах возлюбленной я тут же принялся рассказывать Симе о вывеске над мастерской. Потом взял из папки карандаш и нарисовал на последней страничке тетради по химии эту смешную надпись. Мы вместе с Симой посмеялись. Слава богу – мне удалось ее рассмешить и мы не поссорились в день нашего первого свидания!

Что-то сегодня совсем раскис. Прямо с самого утра делать ничего не хочется. Может, пасмурная погода так на меня действует? Май на подходе, а хмуро, как осенью. Даже встать, чтобы кофе сварить лень.

Жить лень… Но надо. Еще не все перевспоминал. Поживу чуток. Чтобы вспомнить.

А вообще – кому они нужны, мои воспоминания?…Мне нужны. Сам задал вопрос и сам же на него ответил. Хотя, почему мне нужны мои воспоминания? Я не знаю. И знать не хочу. Просто чувствую, что мне надо все вспомнить. Если смерть придет, а я не успею довспоминать до конца свою жизнь, мне, наверное, будет обидно… Ха! Обидно. Мне уже все равно будет, так как меня самого не будет. И все-таки я должен вспомнить все. Ладно, полежу еще немного и сварю себе кофе.

Полежу…, повспоминаю.

Серафима…

Я представил Симу такой, которой она была в четырнадцать лет – юной, свежей, обалденно очаровательной в этой юности и свежести.

Пахло от нее какими-то неизвестными духами. Нет, не духи это были, в те далекие времена четырнадцатилетние девчонки не пользовались ни духами, ни тушью, ни помадой. Это был запах цветов и деревьев, которые она держала у себя дома в горшочках. Запах жизни…

Неожиданно мои воспоминания были прерваны звуком открываемой двери. Это Егор пришел, у него ключ от моей квартиры.

– Евгений Васи-ли-ич, – услышал я голос Егора. Я не отозвался – сам войдет и увидит, что я еще жив.

Егор что-то долго возился в прихожей, ботинки, наверное, снимал.

Он всегда ходил в высоких ботинках-берцах со шнуровкой чуть не до самого колена. Не всегда, а когда на улице грязь. А сегодня, как и вчера, и позавчера на улице грязь. Дождь идет третий день.

– Дядь Жень! – Голос тревожный.

– Да живой я, живой, – ворчливо откликнулся я.

– Привет, дядь Жень! – сказал Егор, входя в мою спальню.

Я невольно улыбнулся – такая жизнерадостность была на лице парня.

Улыбнулся, но улыбку спрятал. Я не расстроился, не позавидовал.

Каждому свое – кому-то жить, кому-то умирать. Когда-то и мне было двадцать, и смерть казалась выдумкой.