- Свет не без добрых людей, - постно пожевала бабка губами.

Алексею подумалось, что такие беззлобные баталии у них происходят часто, никак не сойдутся старики в цене: чья голова дороже - крестного или Агея. Если засидеться у них, то дед начнет рыбацкие байки рассказывать. Слаще их нет у него воспоминаний. Рыбак он, похоже, истовый, о таких говорят - в бударе родился или сетью-ярыгой в Урале "пуматый". Своей истовостью напоминал Агей родного деда Алексея.

И внезапно наворачивает память прошлое, полузабытое. Лето, зной. Артель рыбаков чалит к песчаной косе невод, все уже сходятся его крылья, все меньше петля его. Сазаны сигают через верхнюю подвору, в центре петли вулканическое кипение рыбы, а меж мелкоты этой - важный, как боярин в соболях, огромный сом. Десятилетний Лешка, взбивая голяшками брызги, мчит к нему, хочет схватить в беремя, а он хлобысть обмахом по рылу - и брыкнулся Лешка навзничь под хохот рыбаков.

- Ты, лопух, чао так хваташь! - стервенится дед. - Ты хватай яо за усы и веди, веди на мель!

Лешка хватает сома за упругие, скользкие усы и тащит на мель, тот идет покорный, лишь слегка хвостом-обмахом поводит, вроде бы помогая мальчишке.

"Какие пироги из сомятины с капустой маманя пекла! - Алексей, вспомнив, невольно проглотил слюну. - Обязательно летом поймаю сома и закажу мамане пирог! Во, скажу, Наталья, отведай, ты сроду таких не едала! - И разочарованно усмехнулся над собой: - Страшной самоуверенности человек ты, Леха Огарков. Тебя выгнали из дому, перед тобой ворота запирают, а ты... Страшной самоуверенности человек! - подумал так насмешливо, но сейчас же взыграла казачья спесь: - А хоша бы! - Не "хотя", а именно "хоша", как говаривали отцы и деды. - А хоша бы и прогнали. Прогнали в дверь - влезу в окно, оттуда шугнут - через трубу влезу! Моя Наталья! Не то подпалю этот треклятый дом с четырех углов, а Наталью в одной сорочке из огня-полымя выхвачу! И унесу в общежитие, и сниму квартиру, перейду на заочное, зарабатывать начну!.. Моя Наталья!"

Вот таким непутевым, таким осатанелым сделался Алексей из-за Натальи, чужой жены, почти совершенно незнакомой женщины. Но пока дело не дошло до вторжения через окно или, того хуже, через трубу, он наводит тень на плетень:

- Что у вас за соседи справа, дедушка Агей, сроду у них ворота на засове! - Потряс листком приглашения: - Собственноручно надо, а к ним не достучишься! Это что у вас за соседи, а?

- Мы их, матри, сынок, и сами толком не знаем, - вместо деда отвечает баба Ганя. - Откуда-то они из поселка, летось купили этот дом, да и переехали... Ни они к нам, ни мы к ним. Так, здрасьте - до свидания иногда и все...

- Я оставлю вам приглашение для них, будьте добры, передайте из рук в руки... иначе с меня голову по самые пятки снимут! Или стипендии лишат.

- Айда, давай, - посмеиваясь, забрал приглашение дед Агей. - Он по утрам завсегда дрова в избу несет - крикну поверх забора, передам...

Алексей ушел от стариков успокоенный, но не совсем. Для верности решил подключить соседку с другого боку. В Куренях все друг о друге знают, не осталась для Алексея тайной житейская история этой самой соседки с проворными, озорными глазами. Муж ее был бакенщиком на Урале, опытным бакенщиком, даже на войну его не брали - за бронью сидел. А насчет брони хлопотал какой-то важный начальник из пароходства. Хлопотал потому, что - и смех и грех! - влюбился в жену бакенщика. Ему б лучше в таком случае спровадить мужа, а он ему - бронь. Болтали, будто такое условие начальнику жена бакенщика поставила: будет бронь - будет и любовь моя! Муж - на бакены, а он - к ней, муж - на бакены, а он - к ней. Говорят, бывало, и заставал, да как-то полюбовно все обходилось, миром. На подначки бакенщик, болтают, вроде бы нисколько не обижался, дескать, не убудет, мол, от того море не запоганится, что пес полакал...

Да опять же - смех и грех! В день, как объявили окончательную победу над фашистами Германии, бакенщик напился, пошел в пароходство и до полусмерти избил того пса-начальника. Дал волю своим рогам!

Когда Алексей спросил, где муж, вносить ли его в списки избирателей, Порфирьевна маленькими хищными зубками блеснула: "В командировке он! На пять лет..." - и крутнула глаза на портрет в тисненой картонной рамке - с него угрюмо смотрел щекастый мужик, стриженный под ежа. Рогов Алексей не заметил.

"Паразит, трус, гад!" - так костерил его Алексей в мыслях. Ведь "хоша" он и в "командировке", а все ж целый, живой. Порфирьевна уверена, что к октябрьским праздникам он вернется по амнистии.

Через дорогу от Порфирьевны живет в мазанке ее ровесница, которую не по отчеству зовут все, а просто тетя Паша. Тете Паше тридцать пять годков, да выглядит она на все пятьдесят с хвостиком. Хлебнула лиха в войну! И сейчас хлебает. Еще бы: на руках шесть голодных гавриков от пяти до тринадцати лет. Посмотришь - лицо простенькое, худенькое, не обратил бы внимания, но глаза... Больно, жутко смотреть в ее вдовьи выплаканные глаза. В них, кажется Алексею, сосредоточилась вся скорбь матерей и жен России.

Муж у Паши был первоклассным капитаном буксира на Урале. Лучше бы ему дали бронь! Под Сталинградом в его бронекатер угодила тяжелая бомба... Ей бы его, Алексея, любовные заботы! Сказала б: дурью маешься, парень... А может, и не сказала бы? Даже наверняка - не сказала бы. Разве она не была молодой? Разве она никогда не любила? Осудить может лишь тот, кто никогда сам не любил.

Порфирьевна оказалась более осведомленной соседкой, чем дед Агей с бабой Ганей. На Алексеево "служебное" возмущение затворничеством Старцевых она тихонечко посмеялась:

- Шабер пуще огня Порфирьевну боится! Возьму и сшибу его супружницу с панталыку. Баба-т она, я те дашь, красивая. А он... - И Порфирьевна пренебрежительно мотнула рукой. - Знаешь, где он работает? Черпаем в санобозе. Деньгу агроме-е-енную зачерпывает, в достатке холит Натальюшку. Я б на ее месте!.. - Вновь сквозь мелкие стиснутые зубы сыпнула смешком. - Он же по ночам с бочками, а она одна средь двух подушек. Взвыть можно в ее-т годы!

Алексей с оценивающим, более пристальным любопытством посмотрел на Порфирьевну: да, у пароходского начальничка губа не дура! Говорят, сорок лет - бабий век, сорок пять - баба ягодка опять. Порфирьевна и в пятьдесят останется ягодкой! Ну, а сейчас, в три с половиной десятка... Нет-нет да и распахнется вроде бы невзначай байковый пестрый халатик, дескать, глянь - не ослепни, холостой, вона какая ножка у бабоньки, вон какие коленочки, какие роскошные, лакомые, как спелые дыни, груди, вся-то я наливная, сытенькая, а талия-то, талия, видишь, экая дивная? Тонкая, вперехват. А черная бровь примечаешь, как зовет, играет?..

Пропади ты пропадом, ведемка заполошная!

- Поручение я твое выполню, агитатор, - со вздохом разочарования обещает Порфирьевна. - В ее собственные руки отдам приглашение твое.

- Не мое, - рассердился пойманный Алексей, - а агитпункта! И не ей одной, а обоим!

- Ладно уж, ладно, - примирительно блеснула зубами Порфирьевна и проводила его до самой калитки.

"Вот сволочная баба! - с веселым негодованием думает о ней Алексей, шагая прихрамывая к своему обрыдлому общежитию. - Попади на ее хорьи зубки расчирхает до косточек, перышки полетят!.."

При всех своих прелестях она все же не застила ему Натальи, нет. А за обещанную помощь - спасибо!

Семь вечера - это еще светло по мартовскому времени. Главная улица, на которой двухэтажное управление пароходства, хорошо просматривается и влево, и вправо. Под сапогами хрумкает подмерзший водянистый снег, лужи иглятся, на макушке клена вертится и старчески хохочет сорока, поглядывая на Алексея. Алексей обзывает ее бабой-ягой, запустить бы в нее чем-нибудь, да нет времени: голова Алексея повернута в сторону Куреней- не идет ли Наталья.

А Наталья не шла. Остальной народ дружно правил к пароходскому клубу. Уже прошли дед Агей с бабой Ганей, уважительно поклонились своему агитатору, а у него не хватило духу спросить, отдали ль они приглашение Старцевым. Прошла в клуб и тетя Паша, закутанная шаленкой по самые глаза, тоже поздоровалась. Здоровались, кланялись, проходили в ворота другие избиратели. Но только Порфирьевна, кажется, поняла, отчего это топчется перед пароходскими воротами агитатор, отчего это болезненно пылают его щеки и высохли, шелушатся губы.