— Так продолжай же, боже мой! Дай мне увидеть! Разве ты еще не заметила, что я слепой?

Ана Пауча продолжает молчать, несмотря на беспокойство калеки. Она не умеет выразить словами свои чувства… И вдруг выпаливает:

— Мне холодно. От этого креста веет зимой.

Гитара соглашается. Но под этой тенью любая музыка теряет свою душу. И леденеет. И умирает. Слепой прижимает гитару к груди, как бы желая вдохнуть в нее жизнь. Но она продолжает молчать и, похоже, сегодня уже не воскреснет.

— А храм?

— Он тоже из камня. Высеченный в камне, загнанный в камень, сплошной камень: камни-стены, камни-окна, камень окружает, опоясывает, вбирает в себя высокую, окованную бронзой дверь, украшенную фигурами святых. Мы с тобой как два муравья, затерявшихся на эспланаде. Даже в бескрайней пустыне я не чувствовала себя такой ничтожной.

— А внутри?

— Не знаю. Все скрыто камнем. Я и сама хотела бы знать, есть ли там что внутри.

— Наверняка. Давай толкнем дверь.

— Ни за что на свете. Я туда не войду. Это сооружено не для жизни, даже не для того, чтобы просто почувствовать, что ты есть в этом мире.

— Ты чувствуешь, что живешь? Чувствуешь, что ты есть в этом мире?

— Нет. Но это сооружено и не для смерти. Во всяком случае, не для моей.

— Ты права. Это сооружено для славы.

— Ты же видишь, не для нас.

Они подходят друг к другу. Берутся за руки. Они таких крохотные среди огромной бескрайней долины. Ана Пауча чувствует себя связанной с «Маленькими бродягами» тесными узами одиночества.

Продолжая держаться за руки, они приближаются к двери храма. Придавленные его величием.

— Не бойся Ана-нет, — говорит калека. — Я научил тебя читать и писать для того, чтобы в один прекрасный день ты научилась ненависти. И вот он пришел, этот день ненависти. Монумент, который ты видишь во всем его раздутом величии, сооружен победителями, чтобы продемонстрировать стране — и всему миру! — ничтожество побежденных. И чтобы он вырос таким, его нужно было оросить, вскормить твоей кровью и моими глазами. Но на огромной мраморной доске, где начертаны имена павших, нет имени твоих мертвых. Твои мертвые носят имя Пауча, Хуан, Хосе Паучи. Прочти столбцы имен. Одно за другим. Ищи имена своих мертвых.[4]

Молчание.

— Твое имя, Ана Пауча, родилось во мраке, и его судьба была заранее и навсегда предначертана: остаться неизвестным, как и миллионы других имен. И тем не менее именно твои хрупкие, безвестные плечи должны были вынести непосильное бремя славы других, славы победителей. Это несправедливо, Ана-нет. Ищи своих мертвых.

— Их тут нет.

Молчание.

— Ищи мои глаза.

— Какое имя они носят?

— Глаза солдата-республиканца.

Ана тщательно разглядывает буквы, слова, фигуры святых, каменные венки, символы, всевозможные знаки.

— Их здесь нет.

— Я это знал. Просто мне было нужно, чтобы ты подтвердила это. Даже слепой я участвовал в сооружении этого храма в те годы, что находился в тюрьме. Можешь не сомневаться, здесь потрудились и руки твоего сына.

— Моего малыша?

— Да. И тысячи других, кого привозили на эту стройку из тюрем. Многие навсегда остались здесь, и их кости перемешаны с бетоном. Это строительство длилось долгие годы. Славу не воздвигнешь в один день.

Ана Пауча чувствует, как во рту ее скапливается сгусток слюны. Но ненависть, настоящую ненависть не выплюнешь. Ты ее сглатываешь. Ты ею питаешься.

— Как оно называется, это место? — спрашивает Ана, когда к ней возвращается дар речи.

— El Valle de los Caidos![5] Название претенциозное, достойное фараонов! — сказал он, прыская со смеху.

Потом добавил более серьезно:

— Павших за родину…

— Моих мужчин тут нет. За кого же, за что в таком случае пали они, мои мужчины?

— У республиканца, у красного, нет родины, нет потомства.

Ана Пауча жестким взглядом обводит огромную долину, изуродованную, превращенную в этот монумент славы и победы.

— Когда-нибудь надо будет все разрушить, все сравнять с землей и вернуть ей первозданность.

— Браво, старушка! Тень, которая делает эту долину мрачной, будет уничтожена. Ана-пророчица! — неожиданно кричит слепой, и крик этот перекатывается от камня к камню.

А гитара вдруг просыпается и поет. Героическую поэму. Которая только рождается.

Появляются туристские автобусы, чтобы выплеснуть нездоровое европейское любопытство, как говорит калека, и они покидают Долину павших. Ана Пауча успела, однако, поглазеть на туристов, и это угадывает ее проницательный спутник. Да, несмотря на свое неприятие, она хочет знать, что это за туристы такие. Они толпятся группами человек по сто, в спортивных костюмах, все обвешанные фотоаппаратами и слепые.

— Как это — слепые?

— Все в темных очках!

— Ты что, смеешься надо мною?

— Все слепые, кроме тебя, носят темные очки. Я сама видела их на паперти, они просят милостыню или продают лотерейные билеты.

Они снова отправляются в путь. Старая женщина сначала потихоньку ворчит, а потом в полный голос сетует, что они не устроили для этих людей концерт.

— Мы могли бы собрать немного денег, — настаивает Ана. — У них, видать, денежки водятся.

— Кто они?

— Иностранцы.

— Ты что, совсем лишилась гордости, грязная андалусская беднячка? — кричит слепой.

— Я хочу есть.

— А я? Эти люди знать не знают ни что такое слепой, ни что такое нищий. Прежде чем они кинут тебе монетку, они пожелают, чтобы ты рассказала им историю своей жизни, пусть даже вымышленную. Ты готова рассказать?

Ана Пауча опускает голову и молчит.

— Ну вот видишь! Давай лучше подождем, может, нам подаст кто-нибудь из своих. Из бедняков! Вот они, да, они щедры. А те, другие… Толстосумы — вот как мы их называем! Вспомни день, когда тебя чествовали. Много они тебе дали денег? Когда же толстосумы — иностранцы, они еще проявляют к тебе нездоровое любопытство, щелкают тебя на память своим фотоаппаратом. Вот и все. Впрочем, те, кого мы сегодня встретили, не такие уж богатеи!

— Я бы не сказала, что они выглядят нищими! Они не прогуливаются в лохмотьях, как ты и я!

— Средний класс, вот как они называются по-настоящему! У себя дома они считаются такими же бедняками, как мы с тобой. Бедняки, у которых есть чековая книжка, но нет денег в банке. Понимаешь?

— Ты научил меня читать и писать, — сухо отвечает Ана Пауча. — Теперь я понимаю все.

По мере того как они продвигаются на Север и пересекают Кастильское плато, крестьяне и другие деревенские жители становятся все более неприветливыми, все менее щедрыми. Они в этом не виноваты, говорит калека, конечно, земля у них есть, но земля лишенная воды, обычно бывает бесплодной, на ней пасутся бесчисленные стада овец, которые под корень выщипывают жнивье, и она становится еще суше. В былые времена, объясняет слепой, плато, весь этот край, был покрыт лесами. Говорили, что птичка могла перелететь с Севера на Юг, перепархивая с ветки на ветку. Потом сюда привезли мериносов — овец, шерсть которых особенно ценится. Но только там, где они проходят, не остается больше ничего: они, словно саранча, под корень уничтожают все. Настоящее бедствие. И вот результат: распрекрасная Кастилия и ее жители.

Они не вступают в разговоры, эти кастильцы, а просто указывают рукой на ближайшую деревню, и они не любят романсов слепого. Городские истории, какими бы трагичными, какими бы трогательными они ни были, не трогают их сердца. У всех у них есть племянник или какой-нибудь другой близкий родственник, который учится или служит в Мадриде или в Саламанке, и он уже рассказал им все, что положено знать об этих далекий городах: об изнасилованиях, о вооруженных ограблениях банков и поездов, о подвесных мостах и метро. Несмотря на то что у слепого репертуар на все вкусы, здесь ему делать нечего. Карманы не раскрываются, курятники запираются, съестное прячется. Единственное, что кастильцы делают охотно, — это указывают, где находится источник. «Там, среди тополей», — говорят они без малейшей насмешки. И снова погружаются в свою вековую спячку.