Красные ворота i_001.jpg

ВЯЧЕСЛАВ КОНДРАТЬЕВ

КРАСНЫЕ ВОРОТА

Повесть. Роман

Красные ворота i_002.jpg

Встречи на Сретенке. Повесть

Володька шел по Сретенке, по главной своей улице… Если считать по нумерации домов, то начиналась она от Сретенских ворот, но для Володьки — от Колхозной, бывшей Сухаревской площади, где когда-то, впрочем не так давно, возвышалась знаменитая Сухаревская башня. Слева на углу магазин одежды, до революции — Миляева и Карташева, до сих пор так и называемый москвичами «миляйкарташев». За ним шел магазин спорттоваров, потом молочный. Напротив, на правой стороне улицы, — большой гастроном, бывший торгсин, затем столовая, банк, а за Большим Сухаревским переулком кинотеатр «Уран». Чуть наискосок от него Селиверстов переулок, где был небольшой, но уютный пивной бар… Вообще вся Сретенка полна была магазинов, больших и маленьких, многие из которых сейчас закрыты. На углу Малого Головина переулка в сороковом году построили новую школу, куда влилась старая Володькина с 1-й Мещанской. Дальше, ближе к Сретенским воротам, букинистический магазин, часто посещаемый Володькой в довоенные времена, ну а еще дальше, в Колокольном переулке, Дзержинский райвоенкомат, учреждение, памятное и важное для всех ребят их района.

На Сретенке и в ее переулках жили многие Володькины одноклассники и однополчане по Дальнему Востоку. Поэтому он, как и в отпускные дни сорок второго года, шел по родной улице, приглядываясь к прохожим в смутной надежде кого-нибудь встретить. Шел к Бульварному кольцу, чтобы сесть на «аннушку» и добраться до госпиталя, где лежал сейчас его школьный товарищ и тезка Вовка Деев. Это было на второй день его возвращения в Москву из ивановского госпиталя — 27 мая сорок пятого года…

~~~

— Как ты думаешь, сколько народу угрохано в войну? — спросил Володька, после того как поговорили они с Деевым о разных житейских мелочах.

— Миллионов пять… шесть, наверное… — не сразу, а подумав, ответил тот.

— Да, не меньше… — вздохнул Володька.

Они сидели на скамейке в госпитальном садике… По дорожкам гуляли выздоравливающие, многие на костылях. У Деева тоже костыли, прислоненные сейчас к скамейке…

— Я же, дурак, отсрочку имел… Когда война началась, перешел уже на четвертый, — сказал Деев, поступивший в архитектурный с первого захода в тридцать восьмом. — Но как же, все в военкомат — на фронт хотим, ну и я тоже. В пехотное училище попал. Досталось. Характер мой знаешь, подчиняться терпеть не могу. За шесть месяцев четыре раза на «губу» гремел. Два — на «строгую». А там, известно, хлебец и водица, выйдешь — без ветра шатает… Кстати, Володька, твоя мать здорово меня своими письмами поддержала, да и посылки присылала. Поблагодари ее. Как выпишусь, зайду, конечно…

Володька покуривал и слушал Деева, прозванного в школе Кобылой за длинное лицо и крупные зубы, которые часто скалил в смехе, тоже напоминавшем лошадиное ржание. А ржал он часто, подковыривая ребят и давая им разнообразные, не всегда остроумные, но всегда обидные клички, за что его не очень-то любили. Подковыривал он и Володьку, несмотря на дружбу, одну парту и шахматные матч-турниры, но тот особого внимания на это не обращал — такой уж у Деева характер, черт с ним…

— Знаешь, сколько раз они мне ногу резали? — продолжал Деев. — Четыре раза! Ранило меня в ступню, я и не переживал поначалу, думал, отваляюсь месяцок, и все. Но попал к бабе-хирургу, бывшему гинекологу, ну она, стервь, как следует операцию не сделала, и началась гангрена… Вот видишь, — задрал он пустую штанину, — почти до самых… и оттяпали. Наверно, протез будет трудно приспособить. Да и говорили мне, что в Протезном институте на два года очередь…

Они немного помолчали, потом Деев спросил:

— Как на воле… в Москве?

— На воле? — усмехнулся Володька. — Шик-модерн! В коммерческих магазинах всего навалом, полно народу, берут и колбаску, и икорочку, и водочку, разумеется…

— Да ну? Откуда же у людей деньги? — удивился Деев.

— Черт их знает, — пожал плечами Володька. — И рестораны открыты, туда тоже по вечерам очереди.

— Засранцы тыловые! Спекулировали небось, гады, — выкатил глаза Деев и даже схватился за свой костыль. — Я бы их…

Володька рассмеялся, вспомнив первые дни своего отпуска, когда его раздражали тыловые мужики в штатском и при галстучках.

— Чего смеешься? — оборвал его Деев. — Кого-то убивали, кого-то уродовали, а какая-то сволочь на войне наживалась. Гадство это! — Он помолчал немного, потом спросил: — Ты-то хоть с деньгами вернулся?

— С какого приварка деньги-то? Половину аттестата матери высылал. На Новый год в госпитале просадил порядком. Тысячи две, наверно, есть, но это сейчас, браток, не деньги…

— Мда… — протянул Деев. — Особо не разгуляешься. Я, правда, кое-что привез, но тратиться не могу. Ты же знаешь, с отцом мы не в ладах, хочу самостоятельно жить. Вот сколько пенсии положат? Пенсия плюс стипендия. Проживу, как думаешь?

— Жив будешь, но ничего не захочешь, — ухмыльнулся Володька.

И тут Деев заржал, как ржал в школе, издеваясь над кем-нибудь, но сейчас он смеялся над собой, а потом сразу оборвал смех и нахмурился.

— Я по собственной дурости на передок угодил, — начал он после недолгого молчания. — Из училища меня на Северо-Западный отправили, а фатер мой там начальником санотдела армии был, ну и пристроил меня при штабе, командиром комендантского взвода. Та припухаловка была после училища — рай небесный… — он задумался.

— Как же на передок оттуда?

— Тоже история вышла… Вот выпишусь, заберемся с тобой куда-нибудь, расскажу. На сухое горло не получится. — Немного помолчав, спросил: — Из наших никого пока не видел?

— Нет… Еще настоящая демобилизация не началась. Но, наверно, скоро кто-нибудь появится.

— Если не на том свете уже, — скривил губы Деев.

— Да, вернутся не все… — Володька сплюнул докуренную цигарку, затоптал окурок подошвой сапога. — Но все-таки мы победили, Вовка. Понимаешь, победили!

— Да, победили, конечно… Но мы-то с тобой в двадцать пять годков инвалиды, — он взял костыль и начал что-то чертить на песке, которым были посыпаны дорожки госпитального садика.

— Но все-таки живые, — ударил Володька по последнему слову.

— А как жить будем, задумывался? — с тоской в глазах спросил Деев.

— Тебе что, — сказал Володька, — пойдешь сразу на четвертый курс, а мне с первого начинать. Архитектурный — ауфвидерзеен, не гожусь с одной рукой… А куда идти, не знаю. Никуда что-то не тянет… — он ловко завернул левой рукой самокрутку и запалил.

— Опять засмолил, — отмахнулся от дыма Деев.

— А ты и на фронте не закурил?

— Нет. Водку, будь она проклята, трескать научился, а курить нет.

— Чего водку проклинаешь? — улыбнулся Володька.

— Из-за нее на передовую и угодил, — сказал Деев, выругался, а потом вдруг повернул разговор: — Знаешь, что подумал? Наверно, больше мы потеряли? Помнишь, сколько под каждой деревенькой клали?

Володька втянул в себя густой махорочный дым, выдохнул и тихо ответил:

— Помню… и не забуду. Это на всю жизнь…

Оба задумались, видать вспоминая каждый свое, но Володьке почему-то показалось, что спросит сейчас Деев про Юльку, а он не хотел, да и не мог рассказать о ней и потому, поднявшись, стал прощаться.

— Ты навещай меня… До сентября, видимо, тут проваляюсь. Гноится культя, черт бы ее побрал, — сказал напоследок Деев.

~~~

От Деева Володька шел по Интернациональной улице к Солянке и, чтобы не думать о Юльке, стал вспоминать ивановский госпиталь… Половину предплечья правой руки, перебитой разрывной пулей, ему ампутировали еще в сентябре, но у него было и ранение обыкновенной пулей, которая задела нервы в плечевом сплетении, из-за него-то и отправили в нейрохирургический госпиталь, в глубокий тыл. Здесь предстояла ему операция по сшиванию нервов — авось после нее недвижная в локте рука оживет…


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: