Жили они в лесу, километров шестьдесят от передовой… Недалеко находились две деревеньки, но ходили туда редко, да и незачем — молодух не было, одни старики да старухи… Кормили неважно, но с этим мирились и те, кто побывал на передовой, и те, кто прибывал на пополнение из госпиталей, знали: лучше любой недоед, чем передний край, куда можно попасть за два ночных перехода. Но бригада пополнялась медленно, и вряд ли раньше зимы попадут они на фронт. В лесу обжились, устроили большие землянки с двойными нарами, обзавелись печурками — живи не тужи.

~~~

Пивная кружка с пеной у Володьки вышла неплохо. Некоторая небрежность акварельных мазков, сделанных неумелой пока левой рукой, даже пошла на пользу. А вот с текстом он намучился, буквы получились кривоватые, края неровные… Ладно, сойдет, подумал Володька и, завернув ватман, направился в «Уран» к Толику.

Тот стоял за буфетной стойкой в белом халате с очень серьезным и деловым видом.

— Принес?

— Держи, — протянул Володька сверток.

Толик развернул, расправил лист, посмотрел.

— Порядок… Спасибо. Я наливаю тебе?

— Валяй.

Володька оперся о стойку и стал тянуть пиво. Оно было действительно холодное и свежее, как он и написал в рекламе. Народа почти нет, и они могли поговорить.

— Ты и на фронте поварил? — спросил Володька.

— Нет, не вышло… В стрелковую роту запихнули. Думал, уже хана, живым не выйти, но потом ротный в ординарцы взял, ну и кормил я его. Однажды батальонный зашел, попробовал моего варева — забрал к себе. Там уже полегче, но все равно два раза долбануло. Первый — легко, в санбате отлежался, а второй раз осколком… Еще налить?

— Налей, — согласился Володька, подумав, сколько же кружек отвалит Толик за работу.

Отвалил три, а потом сказал, что ему в подсобку надо. Они попрощались, и Володька вышел на улицу… Пиво немного ударило в голову, домой идти не хотелось, и он зашагал к Сретенским воротам, а оттуда вниз по бульвару к Трубной…

Того удивления Москвой, какое было в сорок втором, Володька не ощущал. За месяцы госпиталя уже свыкся с мыслью, что отвоевался и что вернется в родной город, но бродить по московским улицам было приятно. Вот и Рождественка напомнила институт, экзамены. Может, зайти? Но кольнула мысль о Тоне, и он прошел мимо.

За Петровскими воротами, около Никитских у «деревяшки» толпился разный люд. Володька остановился, раздумывая, но тут подъехал к нему какой-то оборванный, замухрышистый тип, уперся в Володьку долгим немигающим взглядом. Он подумал, может, знакомый какой, но пока не узнавал, внимательно вглядываясь в лицо человека, так пронзительно и неприятно уставившегося на него.

— Помрешь скоро, лейтенант, — вдруг прохрипел тот, и в голосе всплыло что-то далекое, знакомое.

Володька вздрогнул, не владея собой, он выдал прямым ударом в лицо этому типу… Тот отлетел к стене «деревяшки» и упал. Теперь Володьке стало стыдно: псих, наверно, или контуженной — и он подошел к упавшему.

— Ненормальный ты, что ли? Чего порол?

— Струсил, лейтенант… Наконец-то страшок в твоих глазах увидел. Не узнаешь? — осклабился тот, продолжая лежать.

— Не узнаю, — пробормотал Володька, хотя опять что-то знакомое почудилось в голосе.

— Куда тебе всех нас запомнить? А я вот век тебя не забуду.

— Ладно, вставай, — протянул Володька руку.

— Сто граммов поставишь? Тогда встану, — не принял он Володькиной руки. — И напомню тебе кое-что.

— Поставлю, черт с тобой. Поднимайся!

Тот взял Володькину руку, встал.

— Гони монету на стопку или пойдем вместе.

— Пить я с тобой не буду. Держи, — вынул Володька тридцатку и червонец.

— Брезгуешь, значит? — тот взял деньги грязной, в какой-то экземе лапой. — Так вот, командир, забыл небось, как ты гнал нас? Инвалид я на всю жизнь… Ясно было — захлебывается наступление, а ты все вперед и вперед… Вспомнил? Да куда там, тебе разве каждую серую скотину упомнить? Ты и за людей нас не считал.

— Врешь! — взорвался Володька. — Где это было? Где? Отвечай!

— У вороны в гнезде, — зло бросил тот. — Удаль свою показывал, форсун.

— Я всегда в цепи шел… Впереди шел. Говори, где это было?

— Да катись ты… — выругался тот и вошел в пивную. Остановившись в дверях, обернулся и с ненавистью: — Все равно помрешь скоро, помяни мое слово, — и шмыгнул в помещение.

Когда Володька вынул папиросу и когда зажигал спичку, пальцы у него подрагивали. Вот так неожиданно, как бы из-под угла ударил его Ржев, если действительно этот тип из его роты. Не из взвода, конечно, своих он помнил до сих пор если не по фамилиям, то по лицам. Наверное, из другого взвода Володькиной роты, а тех ребят, разумеется, упомнить он не мог, просто не успел…

Володька пошел дальше к Пушкинской, и наконец вроде бы туманно стал вырисовываться в его памяти один случай в том первом их наступлении, как не мог он поднять командой какого-то залегшего бойца и пришлось ухватить его за шиворот, дернуть и сильным ударом стволом автомата в спину подтолкнуть… Обернувшись, тот огрызнулся: «Потише, командир, смотри…» — и блеснул глазами, в которых таилась угроза. Побежав дальше, Володька невольно ощутил холодок между лопатками и, оборачиваясь на ходу, увидел, как вырос куст разрыва рядом с тем бойцом… Но было в те минуты не до раненых, не до убитых. Рвал глотку Володька в крике «вперед, вперед» и бежал, бежал…

Что ж, может быть, на миг прихваченное взглядом лицо того бойца ушло из памяти, и это он, тот самый, который сейчас выплеснул накопленную за годы инвалидности ненависть, считая виноватым во всем Володьку.

Он дошел до памятника Пушкину и присел на скамейку. У памятника, как и в сорок втором, лежали цветы. Сразу вспомнилась арбатская старушка с ее единственным цветком, так растрогавшая его тогда. Вряд ли жива она. Но эта мысль пробежала мельком. Володьке было нехорошо, он никак не мог успокоиться, стряхнуть кинутый на него склизкий и словно бы прилипший комок.

Чтобы рассеяться и не думать об этой встрече, он стал разглядывать проходящих по бульвару людей. Было много военных, порядочно инвалидов… Некоторые женщины и девушки хорошо одеты, не в наше, москвошвеевское, а в американское, может, и немецкое, не разберешь. Того и другого на московских рынках предостаточно. Подложенные плечики делали женские фигуры строгими, а погончики на платьях напоминали о недавней войне.

Володька вдруг почувствовал себя одиноким среди множества людей, идущих мимо него, спешащих по каким-то своим делам, сидящих на скамейках и, видно, ждущих кого-то… Ему захотелось встретиться с кем-нибудь, поговорить, в общем, не быть одному, и он вытащил блокнот с Майкиным телефоном.

— Неужели это ты? — обрадованно воскликнула она, услышав его голос. — Хочешь встретиться? Очень хорошо. Давай в восемь. Приглашаешь в ресторан? В какой? Не знаешь? Пойдем в кафе «Националь». Около него и встретимся. Хорошо.

Потом она сказала, чтобы он пришел пораньше и занял очередь, там всегда много народа.

До вечера еще полно времени, и Володька пошел домой… Пришедшая с работы мать не обратила внимания, что он принарядился, то есть с грехом пополам выгладил гимнастерку и почистил сапоги. Синий шевиотовый костюмчик, купленный в тридцать восьмом в бывшем «Мюре и Мерилизе», оказался узок. Он долго примерял, вертясь перед зеркалом, и вспоминал историю его покупки: всю ночь простояли они с приятелем на Пушечной, укрываясь в парадных от милиции, а утром влились в толпу, которая понесла их к дверям магазина, прижала, потом взметнула на четвертый этаж… Костюмы они купили одинаковые, выбирать особенно было не из чего, и около часа дня вышли с торжественными лицами, крепко держа в руках пакеты, — это были первые костюмы в их жизни.

— Мама, не жди меня к ужину. Я вернусь, наверно, поздно, — сказал Володька.

— Куда ты отправляешься?

— Поброжу по Москве… Может, зайду куда-нибудь. Надо же отметить возвращение.

— Хорошо, Володя. Только не трать много денег. У нас же нет никаких перспектив, — вздохнула она.