— Что ты понимаешь, — недовольным голосом заметил староста, — разве у нас пожар? Полагается по закону звонить только на пожар… Тоже, можно сказать, голова… а еще с советами лезет.

— Шестопал, Коваленко, тут вы? — еще окликнул сотский во все горло. Теперь явственно принеслось два стона, один с правой стороны, другой с левой.

— Крешите огонь, живо, да надергайте соломы из ближайшей клуни, — приказал староста, — стоим мы точно с завязанными глазами, а какая-нибудь скверная сила может и нам проломить затылки.

Осмотревшись при свете огня, Шестопала нашли застрявшим до половины в изгороди, так что голова его была в огороде, а ноги торчали на улице, Коваленко, вытаращивши глаза, сидел по пояс в грязи, наполнившей противоположный ров.

— Нечего сказать, хорошо их разбросало в разные стороны, — качая головой заметил сотский, — ну вылезайте уже, чего вы там застряло!

Десятских насилу привели в чувство. Убедившись, что кругом стоят свои люди, оба они вдруг странно оживились и начали необычайно быстро молоть языками.

— Сидим мы, — рассказывал Коваленко, — вдруг слышим что-то лезет и сопит….

— Совсем не лезло, а ляпало ногами, как старая корова, — возражал Шестопал, — была мара эта величиной в добрую степную копну сена…

— На нас, упаси нас святая Господин сила, сунется, а я вижу два глаза, может с кулак величиной… Зеленые буркалы, как у дикого зверя! — доказывал Коваленко.

— Это уже ему от страху показались глаза, — выкрикивал Шестопал, — глаз, ей Богу, не было, мара была на четырех лапах, с когтями и уши у ней торчали по сторонам как два жлукта, в которых бабы золят белье!..

— Ты говоришь страх у меня? — с горькой обидой в голосе возразил Коваленко, — а кто ухватился мне первым за руку и говорит: матинько моя, пропали мои детки и хозяйство… были у чудовища глаза, я хорошо видел, а ушей никаких не видел, а потом, как схватилась буря, как закрутит вихорь…

— Буря схватилась над ним? — повторили мужики, учащенно осеняя себя крестами.

— Это верно, — заклялся Шестопал, — буря шапки сорвала с наших голов и разбросала нас как щепки…

— Да это мы видели, как разнесло вас по сторонам! — согласился староста… — Недаром уверяли наши люди, что покойный Запорожец знался с нечистым…

Все Червоное встревожилось, не было ни одной хаты, где не толковали бы на разные лады об ужасном событии. Шестопала и Коваленко приглашали нарасхват и они приводили всех в трепет описанием мары, явившейся к убитому прощаться. Через три дня прибыл пристав со всем штатом для составленья протоколов и следствия. Пристав был человек очень большого роста, тучный, с лицом широким как лопата, и двум я черными глазками, торчавшими на лице как две коринки на сдобной булке. Все следствие пристава прошло в том, что он ругался без устали, ругался, на чем свет стоит, до тех пор, пока староста не объяснился с ним наедине, причем имел такую же беседу с фельдшером и другими важными лицами. Сотские уложили в бричку пристава большой горшок масла, пару поросят, вполне годных к предстоящим рождественским святкам, и еще какой-то узел, и в котором, по замечанью кучера пристава, человека очень опытного в этих делах, наверно было с полпуда отличного гречишного меда.

Убийцы Запорожца, конечно, не были разысканы и похоронили его на сельском кладбище, насыпавши над ним большой желтый бугор сырой глины. Люди дрожали от жалости страха праха на похоронах убитого, потому что жена Запорожца Одарка совсем обезумела от горя. Она голосила так неистово, что пена клубом выступила у ней изо рта. Рвала на себе волосы и билась головой о гроб. Староста, человек очень сильный и бондарь Опанас, кум покойного Запорожца, с трудом удержали Одарку в ту минуту, когда по крышке гроба начала гулко стучать глина. Вдова хотела бросаться на дно могилы и хотела похоронить себя вместе с мужем. Когда гроб засыпали совсем и сравняли бугор, Одарка сейчас же обмерла, лицо у нее перекосилось и побелело как мел, вытянулась она и стала точно костяная. Тетка Лисавета, кума Василиса и баба Клюиха до поздней ночи провозились с Одаркой. В конце концов баба Клюиха возвратила несчастную молодицу к жизни. Насилу отшептала ее баба Клюиха, говорили они, что сердце у Одарки держалось уже на одной тонюсенькой жилочке, если бы та жилочка лопнула, молодица вряд ли дождалась бы Христова праздника. В день похорон Запорожца с утра бушевал сильный ветер, потом неожиданно налег мороз и в два часа сковал землю, а к вечеру, когда Одарка очнулась, буря нанесла снежную метель. Самые древние старики в Червоном не помнили такого бурана. Столбы снега ходили по улицам, нагоняли один другого и рассыпались белым прахом. Почти на всех крышах позадирало вверх солому; окна совсем залепило снегом. Тот, кого крайняя нужда заставляла пройти по улице, возвращался домой с большим трудом, весь белый с головы до ног. Вой и шум раздавался над Червоным; в каждой трубе вопили необычайные голоса, выли, плакали и визжали, не то торжествуя, не то горько оплакивая кого-то. Один из самых страшных вихрей, рассказывал наутро церковный сторож, должно быть старший между всеми вихрями, закрутился возле кладбища, в нескольких шагах от свежей могилы Запорожца, потом с диком ревом побежал вдоль улицы и сломал в одну секунду тополь возле хаты сотского. Грохот при этом, должно быть, был достаточно сильный, так как сам сотский, не зная в чем дело, проснулся и спросил у жены, не уронила ли она чего-нибудь спросонья.

— Господь с тобою, крестясь, — ответила сотская, — конец света, должно быть, приходит!..

— Кто-то, говоришь, ходит?

— Конец света, глушман, приходит, — закричала сотская, — ототкни уши, а не то и умрешь, не зная, в чем дело; тополь у нас повалило!

— Ничего не разберу, — все-таки крестясь, прошептал сотский, — должно быть оттепель на дворе… в ушах моих гудит как в мельнице…

Сотский, конечно, ошибся, на дворе мороз крепчал с каждым часом, хаты неожиданно прохваченные холодом, начали трещать по углам, старые вербы стреляли точно из пистолетов, а в маленькие оконца, как уверяли многие червонцы, до утра кто-то постукивал костяными пальцами и положительно не давал крепко уснуть. Когда хорошенько рассвело и хозяева кое-как отгребли снег от своих дверей, занесенных почти до половины, удивительные вещи можно было услышать возле колодца. Бабы собрались там и стояли очень долго, засунувши руки в рукава длинных кожухов. Они качали головами, закутанными так, что только рот и кончик носа оказывались более открытыми. Тетка Лисавета уверяла и даже поклялась страшной клятвой, что в полночь к ней приходил под окно Запорожец. Очевидно, недоволен он был за то, что Одарку не дали ему забрать с собой.

— Перетревожилась я возле Одарки, сестрички мои, — громко рассказывала Лисавета, — и не могла заснуть… А тут, знаете сами, какая подхватилась буря… Только в полночь слышу я, сестрички, царапается что-то в окно… Перекрестилась я, смотрю, стоит уже мохнатое, серое… Так дух у меня захватило и скатилась я как качан на подушку…

— Будет ходить он, будет, умер без покаяния и без исповеди! — подтвердила кума Лисаветы.

— Не дай Бог, если появится у нас в селе упырь, начнет у детей сосать кровь и много народу переведет, — заметила одна из баб.

— О чем толкуете, бабы? — низким басом спросил бобыль Козаченко, человек одинокий, он должен был сам таскать себе воду. Все прозывали Козаченко ежом, потому что волосы у него на усах, бороде и голове торчали во все стороны как щетина. Узнавши, в чем дело, Козаченко сейчас же торжественно подтвердил все.

— Вы говорите, будет ходить Запорожец? — проревел он, — а я говорю он уже ходит… Вчера ночью я его, проклятого, хорошо видел, потащился с кладбища в своем саване… Собаки выли на него как на зверя!..

Довольный сильным впечатлением, произведенным на баб, Козаченко вскинул коромысло на плечо и ушел.

Неутешно оплакивала Одарка своего несчастного Ивана. Неделя прошла, другая, а она все не приходила в себя и ходила как тень. Другие вдовы за такое время успокаивались совсем и не прочь были побалагурить с более красивыми парнями. Баба Клюиха, заходившая изредка к Одарке, по доброте своей души, разными способами старалась утешить молодицу.