- Теперь обстановка и убор человека далеко не имеют того значения, какое они имели в старые времена. Современный человек обставляет и убирает себя по своим понятиям и вкусам, по своему взгляду на жизнь и на себя, по той цене, какую он дает самому себе и людскому мнению о себе. Современный человек в своей обстановке и уборе ищет самого себя или показывает себя другим, афиширует, выставляет свою личность и потому заботится о том, чтобы все, чем он себя окружает и убирает, шло ему к лицу. Если исключить редких чудаков, мы обыкновенно стараемся окружить и выставить себя в лучшем виде, показаться себе самим и другим даже лучше, чем мы на самом деле. Вы скажете: это суетность, тщеславие, притворство...

- Что вы, что вы, - поспешил заверить я, - я с вами совершенно согласен! - я грешным делом подумал, что он собирается таким образом отстаивать соцреализм, приукрашивание действительности как способ показать лучшее будущее, но он, не снижая пафоса, размахивал далее книгой, заложив какое-то место в ней указательным пальцем:

- Так, совершенно так. Только позвольте обратить ваше внимание на два очень симпатичные побуждения. Во-первых, стараясь показаться себе самим лучше, чем мы на деле, мы этим обнаруживаем стремление к самоусовершенствованию, показываем, что, хотя мы и не то, чем хотим казаться, но желали бы стать тем, чем притворяемся. А во-вторых, этим притворством мы хотим понравиться свету... - На этом месте Померещенский споткнулся, перестал размахивать книгой, так что стало видно на обложке: В. О. Ключевский. оИсторические портретып, раскрыл ее на заложенном месте и уже по написанному прочитал: оВ старые времена личности не позволялось быть столь свободной и откровенной...п - он протянул книгу мне, и я с удивлением удостоверил точность цитаты, что подтверждало легендарную память моего импозантного собеседника. Он еще какое-то время наслаждался моим неподдельным удивлением, затем промолвил: - Вы теперь понимаете, почему не приходит художник? Мое лицо неуловимо, как и лицо нашего времени... А ведь я лишь один из тех, кто вышел из своего народа, чтобы показать его ему же. И чем дальше, чем более зрелым становился мой талант, тем труднее удавались мои портреты. Да что это я все говорю, говорю, это даже как-то с моей стороны негостеприимно, не стесняйтесь, спрашивайте!

- Что вы, вы так интересно рассказываете, вы просто предвосхищаете мои вопросы! Разве что хотелось бы услышать, как вы начали сочинять, осмелел вдруг я.

- Писать я начал едва ли не раньше, чем научился читать, а потом что бы я ни читал, так тут же сочинял что-то подобное. К сожалению, мало что сохранилось, ведь я долго скитался. Помню только, прочитал я оГадкий утенокп Андерсена и написал оГадкий опенокп, сказку, как опенок стал белым грибом, а для этого проработал литературу о грибках, после чего написал первую фантастическую повесть о Луне, пораженной лучистым грибком, я там объяснил, почему в полнолуние оживают вампиры и происходят превращения оборотней - это лунный грибок проникает в кровь и вызывает такое-этакое...

- Здорово! Значит, уже в детстве дарование проявилось. А как оно дальше развивалось?

- Когда я стал побольше, я мечтал стать скульптором. Ведь где бы я ни был, в любом городе стояли скульптуры, очень тяжелые, и я тогда стал качать мышцы в уверенности, что искусство скульптора заключается в том, чтобы громоздить камень на камень. Но это увлечение быстро прошло, так как монотонность гимнастики с гантелями наскучила мне.

- И что потом?

- Потом я обратил внимание на мое лицо, вот тогда я и обратился к боксу, а когда на нем уже стала пробиваться борода, я и начал пробоваться в кино.

- На роль бородатых?

- Бородатых у нас еще Петр Великий запретил. Чтобы все на лице было написано. А я стал пробоваться на иностранцев, я же одно время увлекся иностранными языками.

- И вы пробовались на иностранных языках?

- Не обязательно, фильм бы все равно дублировался. Но вот мне досталась роль египетского писца в фильме о знаменитом реформаторе фараоне Эхнатоне.

- Почему не самого Эхнатона?

- Должен сознаться, что в юности я шепелявил и даже заикался, поэтому поначалу мне давали только бессловесные роли. И вот я сижу над бумагой, это якобы папирус, и я на нем что-то должен писать. Как только я взял в руки перо и оказался над бумагой, я тут же начал писать, не останавливаясь, режиссер пытался меня вывести из кадра, так как мой эпизод кончился, но мысли так и просились наружу, а скрипел пером я так остервенело, что ко мне уже не решались подойти, да и я ни на кого не обращал внимания, даже на саму Нефертити и ее полуголых шестерых дочерей. Съемку пришлось прервать, пока не кончилась бумага, а я - вчерне, конечно, набросал свою ставшую известной повесть оПятая нога в четвертом измерениип.

- Это в ней вы открыли, что не только скорость вращения зависит от времени, но и количество времени зависит от прецессии скорости?

- Совершенно верно. Там же я высказал важные соображения о четности и нечетности в живых организмах.

- Если я не ошибаюсь, вы утверждали, что живой организм отличается от неживого косного тела тем, что находится сразу в двух мирах, собственном и зеркальном, так возникает четность всего органического как частный случай симметрии вещества?

- Вы, я вижу, неплохо ознакомились с моими ранними работами. А ведь свой первый сборник стихов я, как и Некрасов, скупал, чтобы уничтожить, он был слабым, но мне не удалось опередить моих читателей, почти все расхватали.

- Насколько я помню, критики оценили высоко этот сборник, хотя разошлись в мнениях, одни подчеркивали свежесть рифмовки, другие вообще не заметили рифму и восхищались авторским оптимизмом, но все хором хвалили название - оРядовой мирового порядкап...

- Я бы не сказал, что критика меня обрадовала, в военной прессе писали, что ждут от меня произведений про сержантов и майоров, журнал оТехника - молодежип сетовал на то, что в моих стихах нечетко проводится граница между релятивистской и нерелятивистской картиной мира, а критик и литературовед Кожинов ничего не написал, но проговорился, что за введение таких порядков в старое доброе время просто тащили за шиворот к мировому судье. Правда, Кожинов, известное дело, консерватор.

- А я слышал, что он обижается, когда его так называют, и уточняет, что на самом деле он - реакционер.

- Ну, это еще того пуще. Я же всегда был и останусь неисправимым новатором. Извините, а вы не курите, - ни с того, ни с сего обратился ко мне новатор. - Нет, я бросил, - ответил я и невольно похлопал по своим карманам в поисках отсутствующих спичек. - Вот и хорошо, я тоже бросил, ведь новатору надо долго держаться за жизнь, чтобы увидеть торжество своих идей. Но когда внимательно относишься к бытию, даже дурные привычки приводят к отдельным озарениям. Когда я выдыхал дым, я не только любовался витиеватыми разводами, которые могли бы дать недурную пищу художникам-абстракционистам, но я однажды вдруг со всей очевидностью ощутил материальность слова, его способность стать плотью. И я почувствовал, почти почуял, что такое устное предание, как оно передавалось раньше, до книгопечатания, история и поэзия. Это было буквально - из уст в уста. Вот так возник поцелуй как типично человеческое явление. Так что любовь - это закономерное следствие обмена информацией, причем обмен этот носит доверительный, тайный характер, потому любовь и причисляется к таинствам в христианстве. И вот еще. Выдыхание это и есть произнесение. Господь Бог выдыхал планеты, буквально выдувал их вместе с их наименованием. Поэтому и говорится в Евангелии от Иоанна - В начале было Слово...

При этих словах я на всякий случай незаметно перекрестился. Уж не знаю, уместно ли было об этом спрашивать, но я все-таки спросил: Верите ли Вы в Бога? Ответил он почти не раздумывая, только еще почесал в затылке - Богом я весьма интересуюсь. Однажды в Берлине, который еще был Западным, я спросил одного пастора, моего доброго знакомого - А есть ли Бог? Он только рассмеялся и тут же отвлекся, стал показывать таксисту, как нам лучше ехать от аэропорта к нему домой. Потом я многих об этом спрашивал, так сказать, профессиональных служителей культа. Один тибетский лама так мне ответил: раз ты об этом спрашиваешь, значит для тебя нет Бога. Я даже обиделся, но лама не стал со мной больше разговаривать, да и переводчик куда-то исчез. Было это на севере Тибета, куда иностранцы почти не допускались, сделали исключение только для меня. А мне больше нравился южный буддизм, я где-то читал, что одна из его школ, тхеравада, очень во многом воплощает в себе предпосылки диалектического материализма. Я хотя в партиях никогда не состоял, но одно время считал себя еврокоммунистом... Я уже долго терпел, но, наконец, не выдержал и спросил: где у вас туалет? Он тут же провел меня, включил свет, при этом загадочно улыбаясь. Я вошел, закрылся, только посмотрел на унитаз и остолбенел: на сиденье лежала очень аккуратно - колючая проволока. Я подумал, хорошо, что я не женщина, но, подойдя поближе, я увидел, что проволока была замурована внутри прозрачной пластмассы. Выходя, я заметил сбоку на полочке портативный телевизор. Разумно, подумал я, а то у многих в туалетах книги лежат, причем только в туалетах..