– Во времена моего дедушки этот спектакль сочли неблагонадежным, – сообщил он ей.

Шарлотта удивилась, ей было непонятно, каким образом проделки каких-то разбойников и арестантов могут оказать вред короне.

– Под отдельными персонажами в этой пьесе подразумевались некоторые королевские министры, – объяснял ей Георг. – Но сейчас все совсем по-иному. Эти намеки бессмысленны. Теперь нас не тревожит, когда кого-то высмеивают.

Он говорил почти самодовольно, приветствия людей все еще звучали в его ушах, и он верил, что при его правлении все будет совсем иначе.

Вместе с Георгом они иногда прогуливались по окрестностям Лондона. Шарлотта была очарована своей новой страной, столь прекрасной в это время года, когда листва деревьев уже становилась золотисто-оранжевой, а трава все еще зеленела.

– Было бы замечательно, – как-то поделился с ней своими мыслями Георг, – иметь свой дом, где мы могли бы жить вдали от двора… ну, не совсем, конечно, но чтобы это было место, где мы могли бы чувствовать себя свободными от этих бесконечных церемоний. Думаю, не купить ли тебе дом?

– Дом?! Для меня?! – в восторге воскликнула Шарлотта.

– В который ты меня пригласишь, и мы будем жить там вместе, – а помолчав минуту, Георг пустился в воспоминания: – Мне не нравится Хэмптон-Корт, – сказал он ей доверительно. – Мой дедушка однажды ударил меня там, и… я навсегда запомнил это.

– Тогда он мне тоже не понравится, – заявила Шарлотта.

– Но я никогда не любил его, даже до того инцидента, – продолжал король. – Ландшафт там слишком однообразен. Я просил Кейпебилити Брауна сделать что-нибудь для устройства парка, но он отказал мне, заявив, что там ничего хорошего не получится, и отклонил мое предложение из уважения к себе и к своей профессии.

– Кейпебилити! – повторила она. – Что за странное имя?

– Вообще-то его зовут Ланселот. Но его прозвали «Кейпебилити»,[1] потому что когда ему показывали какой-нибудь парк, и если он соглашается поработать над его благоустройством, то обычно произносит: «Здесь огромные возможности». Он просто деспот, когда речь идет о садах и парках, но гениален. Говорят, что ни один садовод в мире не сравнится с ним. Пожалуй, он и в пустыне сделает райский сад.

– И он отказался заниматься Хэмптоном?

– Да, он отказался заниматься Хэмптоном, – почти с удовлетворением повторил Георг. – Я хотел, чтобы ты посмотрела Уэнстед-хаус недалеко от рынка.

Какую радость доставляли ей эти прогулки с мужем. Он привносил в них особую теплоту и близость. Короля и королеву со стороны вполне можно было принять за простого дворянина и его жену, подбирающих вместе себе жилище.

Уэнстед-хаус показался им обоим очаровательным.

– Один из прекраснейших домов в стране, – заметил Георг. – Если бы ты остановилась здесь по пути к дворцу Сент-Джеймс, то наверняка сочла бы дворец посредственным по сравнению с ним.

– Кажется, он немного дальше от города, чем мы предполагали, – решила Шарлотта. – Я согласна: он действительно великолепен. Но если мы выберем его, то не сможем часто приезжать сюда.

Георг кивнул. Шарлотта проявляла себя как практичная молодая женщина.

– Конечно, он очень далеко от Сент-Джеймса, – добавил он. – Разумеется, ты права. Нам никогда не удалось бы вырываться оттуда без лишнего шума. Давай вернемся обратно и еще раз посмотрим дом сэра Джона Шеффилда. Он просит за него двадцать одну тысячу фунтов стерлингов.

Шарлотта пришла в восторг, увидев Букингемский дворец. Она заявила, что он очень удобно расположен, совсем рядом с Сент-Джеймсом. Молодые супруги решили, что он им подходит, и обошли этот огромный дом, оживленно обсуждая, что им хотелось бы здесь переделать.

Желание приобрести Букингемский дворец король сообщил своим министрам, и, было решено, что если король откажется от Сомерсетского дворца, который будет использован для общественных собраний, то сможет распоряжаться Букингемским дворцом.

По-видимому это было вполне разумным и весьма благоприятным разрешением вопроса, и Шарлотта с Георгом все свое время посвятили приятному занятию перепланировки дома.

Вскоре реконструкция шла уже полным ходом, а само здание стали называть дворцом королевы. Шарлотта, казалось, светилась от счастья. Один из придворных остряков даже заметил: «Расцвет ее уродства постепенно идет на убыль».

Мадам фон Швелленбург с каждым днем становилась все более важной персоной в своих собственных глазах. Просто невообразимо, рассуждала она, чтобы эти англичанки, окружавшие ее госпожу, занимали бы при ней более высокое положение, чем она сама. Она ведь немка, и знала свою госпожу, когда та была всего лишь сестрой герцога, владевшего крошечным герцогством Мекленбург-Стрелиц, и потому она – Швелленбург – должна пользоваться особыми привилегиями.

Конечно, с Шарлоттой приехала не она одна. Но ведь Альберт простой парикмахер – второразрядный слуга, а мадам Хаггердон – женщина бесхарактерная, которой предначертано быть в подчинении таких как мадам фон Швелленбург.

Швелленбург изменила процедуру одевания королевы. Поскольку принимать активное участие в самом процессе показалось ей ниже ее достоинства, она решила руководить им. С помощью жестов и гримас мадам фон Швелленбург попыталась втолковать это англичанкам, но те притворялись что ничего не поняли. Тогда она попросила Шарлотту объяснить дамам, что поскольку она личная фрейлина Ее Величества, то они должны ей подчиняться.

В своем счастливом расположении духа Шарлотта хотела угодить всем, поэтому сказала англичанкам по-французски, что впредь мадам фон Швелленбург будет старшей над ними. Элизабет Чадлей выслушала это с внешней благопристойностью, однако как только фрейлины покинули королевские апартаменты, выплеснула все свое возмущение.

– Надеюсь, вы прекрасно понимаете, что может из всего этого получиться, – заявила она. – Все здесь станет немецким. С этими немцами всегда так. Они стремятся всем вокруг навязать свою тупость и скуку. Скоро я стану похожа на «хаус-фрау» да и вы тоже, и не будет никаких развлечений, только музыка… музыка… музыка. А еще хуже, что никто не сможет приблизиться к королеве иначе как через Швелленбург.

– Королева, по-видимому, намерена предоставить этой несносной твари особое место в своем окружении. Но в наших ли силах воспрепятствовать этому? – спросила герцогиня Анкастер.

– И даже очень, – возразила ей мисс Чадлей и приступила к действиям.

Под ее хитроумным и умелым руководством вскоре до ушей вдовствующей принцессы дошла весть, что мадам фон Швелленбург имеет огромное влияние на королеву, что она распоряжается всем в покоях королевы и что английские фрейлины бунтуют против такого положения вещей.

Мисс Чадлей вызвали в покои принцессы, и там она высказала свое мнение о мадам фон Швелленбург, которую все считают весьма честолюбивой особой, и она – Чадлей – уверена, что эта дама на своем гнусном немецком, на котором она без умолку болтает, строит разного рода планы, чтобы управлять английским двором по своему, немецкому, разумению.

В способности мисс Чадлей чуять беду не приходилось сомневаться, даже если на нее нельзя было положиться во всем остальном. Вдовствующая принцесса любезно поблагодарила, намекнув, что и самой мисс Чадлей было бы на благо служить преданно, поскольку ее положение при дворе весьма шатко из-за ее довольно сомнительных отношений с герцогом Кингстоном. На последнее замечание мисс Чадлей недвусмысленно заявила, что ей известны некоторые подробности, касающиеся короля и некой квакерши, так как именно она помогала в этой любовной истории. Попади эти подробности в руки стихоплетов или памфлетистов, то это не просто позабавит, а непременно шокирует большинство англичан. Но она – Чадлей – будет молчать, потому что стремится сохранить уважение вдовствующей принцессы и уверена, вдовствующая принцесса намерена почтить ее своим благоденствием.