Но под упомянутым душем на пляже, когда я попросил у приятеля мыло, меня окликнул самый настоящий эмигрант, понтийский грек, один из тех тысяч греков, проживавших на территории СССР, которые уехали на родину своих предков. Разговорились.

Семья Мефистоклюса прибыла в Пирей из Баку. Сам он окончил юридический факультет университета, а отец был заместителем генерального директора крупного завода.

– Трудно ли было с оформлением? Пожалуй, нет. Мы ведь появились на берегах Черного моря (отсюда и наше название «понтийские»), спасаясь от преследования турок, так что для репатриации препятствий не было. Дело тут в другом – мой новый знакомый, высокий парень, тряхнул кудрявой головой и улыбнулся. – В общем, что тут дипломатничать – нелегко нам здесь приходится. Жилья нет, живем в коммуналке с албанцами. Работы тоже нет: отец сидит дома (это с его-то опытом), а я хожу грузить кирпичи на стройку – двадцать пять долларов в день. Отцу пенсии не дают – между Грецией и Россией нет договора о пенсионном обеспечении. Нет также соглашения и о признании дипломов, поэтому нам, если мы хотим работать по специальности, приходится сдавать дополнительные, очень сложные экзамены. Хотя вряд ли потом ты найдешь себе место: кому нужен эмигрант с образованием? Придется, наверное, нашей семье подаваться на север.

– А там что, медом намазано? – усмехнулся я.

– Если наймешься на стройку, можно в кредит купить коттедж. – Мой понтийский грек покачал головой и добавил: – Но за это будешь вкалывать всю жизнь – расплачиваться за проклятый кредит. А что делать? На этот вопрос ответил другой грек, который познакомился со мной тоже… под душем, только это произошло уже в городе Превезе, в одном из его сквериков, где около памятника борцу за свободу местный поливальщик с удовольствием облил меня из шланга. В этот интересный момент кто-то за спиной произнес на чистейшем русском:

– Эй, друг, если ты так соскучился по русской бане, то наверняка приплыл на этих северных лодках, что у набережной?

Я обернулся и увидел высокого тощего незнакомца с маленькими, темными, как чернослив, глазками.

– Привет, Петрос, – поздоровался с ним мой благодетель

поливальщик, – опять гуляешь?

Петрос только засмеялся и, подхватив меня под руку, широко зашагал по улице. Казалось, что все его здесь знали и были рады встрече с таким веселым парнем, а он останавливался, с каждым здоровался за руку и говорил несколько слов. У первого же бара он пригласил меня зайти:

– Ну, что, земляк, тебе обязательно надо согреться после холодного душа, – весело сказал Петрос. – Я познакомлю тебя с хозяином этого заведения. Нас встретили у порога полный, приветливый грек и его симпатичная веселая жена, и через минуту мы уже сидели за круглым столиком, попивали кофе с лучшим греческим коньяком «Метаксой», и Петрос без остановки рассказывал о себе.

– Ты удивился, откуда я так хорошо знаю русский? Еще бы мне его не знать, когда Ташкент, в котором прожил чуть не сорок лет, считаю своим родным городом. Там у меня четырехкомнатная квартира, жена, дети и друзей не меньше, чем здесь. Ты спрашиваешь, почему я не с ними? Лучше, когда вернешься домой, узнай, когда моя семья приедет ко мне. Ладно, старшая дочь замужем, а моя жена не может жить без внуков. Но младшей-то я подобрал здесь жениха, послал вызов. Ну, что она там думает? Съезди к ней, она музыке детей учит в Загорске, и все ей объясни.

Петрос на минуту замолчал, вытер лоб платком, налил из бутылки коньяк в маленькие рюмочки и выпил свою одним махом, как у нас принято на родине.

Да, трудно ему тут без родных и друзей. Попав совсем зеленым пареньком в Союз – он был в партизанах, а потом ушел через горы в Албанию, оттуда к нам, он исколесил всю Среднюю Азию, был шофером, газовщиком, строителем.

– Я нигде не пропаду: в Превезе с утра вкалываю на стройке, потом подрабатываю ремонтом машин. Ты скажи, что видел: какой приятный город, как меня все уважают. Жаль, что завтра уплываешь, а то махнули бы в деревеньку к моей матери (отец-то погиб в горах, был пулеметчиком), гам у меня земля и сто оливковых деревьев. Скажи моим-то, какой я стал богатый.

Петрос смахнул платком слезинку и стукнул жилистым кулаком по столику:

– Передай мое последнее слово: не приедут – женюсь. Я еще не старый…

Обняв меня за плечи, словно родного, он дошел вместе со мной до набережной, а потом, круто развернувшись, зашагал к себе в комнатку с одной кроватью.

– Чего мне заводить хозяйство? Если б приехали мои – купил бы мебель…

Петрос Куцукис, хотя и считает себя удачливым, ждет свою семью, тоскует без жены и дочерей, поэтому и шляется по барам до поздней ночи, а потом нехотя тащится в свою конуру.

А вот другие эмигранты и слышать не хотят о своей «батьковщине», хотя… Они окликнули нас в порту Фьюмичино, что совсем недалеко от Рима, когда мы шли по набережной одного из рукавов Тибра.

– О, чи поляки, чи кто? – услышал я за спиной удивленный женский голос. – Глянь-ко, усе рыжие…

Я оборачиваюсь и с обидой отвечаю:

– Почему же поляки? Русские тоже бывают рыжие…

Перед нами стояли трое земляков: крепенькая, невысокая женщина в потрепанной соломенной шляпе, из-под которой настороженно выглядывали маленькие глазки, рядом с ней здоровенный парень с русым чубом, а к ним жался миловидный мальчуган лет семи.

– Михаил Середа, – протягивает руку высокий парень, добродушно улыбаясь, и, показывая на женщину, представляет:

– А это моя мать, Любовь Ивановна. Перекурим? – предлагает он, усаживаясь на парапет набережной, и добавляет: – Дениска, сгоняй за водой…

Мы беззаботно сидим на солнышке, попивая принесенную Дениской «фанту», а новые знакомые, перебивая друг друга, повествуют удивительную историю о своем бегстве из СССР.

Любовь Ивановна все больше поминает старые обиды от советской власти: отобрали магазины у отца в революцию, потом в колхоз загнали, а когда они с сыном создали кооператив «Мираж» («Ведь Мишка-то на все руки мастер, – говорит она, – и шофер, и строитель, и механик хороший…»), построили оранжерею, чтобы выращивать цветы, – местные власти захватили их кусок земли, бывшую свалку отходов, которую они очистили от всякого хлама.

– Разве есть справедливость на свете – взяли и ограбили! – горячо восклицает Любовь Ивановна, размахивая руками. – Вот и пришлось тикать.

Миша, перебивая мать, рассказывает, как он похитил Дениску от сбежавшей от него жены, как они втроем укатили по турпутевке в Югославию и там, разузнав заранее про один городок, где граница проходит прямо по улицам, махнули в Италию.

– Захватив лишь одну сумку, мы вышли нарочно в обеденное время, – с удовольствием вспоминает Середа, – выбрали момент, когда солдаты дремали, никто на нас не обращал внимания, да как дунем через холм… Говорите, могли застрелить? Почему же, могли, даже стрельнули пару раз, да ведь там же улицы, люди – побоялись сильно палить. Вот так мы и оказались в эмиграции… Хотите знать, как мы здесь живем?

– Лучше, чем дома, – поспешила ответить за сына Любовь Ивановна и добавила: – Да ведь это рукой подать! Поехали к нам в гости, кстати, глянете на лагерь «Каритас» – мы рядом с ним живем.

Выбив один билет на всю компанию, мы с удобствами и быстро домчались до нужной остановки. Высадились на обочине шоссе. Я с недоумением осмотрелся вокруг, ища признаков жилья семейства Середы. Только спустившись по откосу и пройдя сквозь кустарник, я наткнулся на палатку. Принадлежала она поляку, который всю жизнь скитался в поисках лучшей доли и вот осел теперь здесь.

– Живет он тут уже десять лет, по вечерам свое «капучино» у нас пьет, – весело прокомментировала житье-бытье соседа Любовь Ивановна, откидывая полог собственной большой палатки. – Видите, какой дом нам подарили? А маленькая рядом – это кухня: тут плита и холодильник стоят. Сейчас буду вас кормить обедом – вишь вы какие все тощие.