Старший из черногорцев, видя слезы на его глазах, сказал:

– Не падай духом, Андрей. Найдешь новых друзей. И все может перемениться в одночасье.

Андрей вытер насухо глаза. И правда. Надо держаться. Держаться изо всех сил!

А черногорец будто в воду глядел.

Кара Мустафа, потряхивая бичом, расхаживал по понтону. Подгонял узников, занятых очисткой днища большой галеры. С помощью заведенных на мачты канатов она была положена круто набок, так что выступила из воды добрая половина подводной части.

Это была галера самого капудан-паши. Корпус ее сработан из благородной смоковницы. Корма в золоченой резьбе. К понтону ее пригнали двести молодых гребцов в красивых куртках и колпаках – вольные люди. На ее мачте развевалось окантованное желтым шелком красное полотнище с сурами из Корана и именем султана Мустафы Второго над скрещенными ятаганами.

– Шевелись!

Рука у Кара Мустафы тяжела. Бил он хлестко, с оттяжкой.

На понтоне работал и Андрей. Ножные кандалы, чтобы не мешали, он повесил на крюк у пояса. Велено было соскребать с днища наросты из водорослей и ракушек – они сильно замедляют ход судна, оттертые добела места смазывать разогретым салом. До этого пришлось вместе с другими галерниками вытащить из трюма и отнести на берег балласт – корзины с камнями, пушечные ядра. Тяжелые, в семь-восемь пудов весла снимали с уключин командами в несколько человек.

Наконец Кара Мустафа дал знак кончать работу, и Андрей устало опустился на бревно. Бездумно глядел на то, как неподалеку идет развод караула. Гремел, подымая великий шум, оркестр из медных труб и тарелок. Под эту музыку отправлялись за разводящим по постам янычары – смуглые молодцы в шрамах, с лихо закрученными усами. Вскоре вернулись отстоявшие смену, разговаривая, смеясь, прошли мимо понтона. Позади, заложив руки за спину, шел их начальник. Андрей глянул мельком, и его словно обожгло. У янычара рассечена левая бровь, двойная родинка на щеке. Да это же внук того старика запорожца, что бродил по улицам Кафы и все рассказывал о своем внуке Грицько, ребенком проданном туркам… Точно, он – все приметы сходятся. Кликнуть или нет? Может, никогда больше его и не увидишь…

– Грицько!

Янычар дрогнул. Замедлил шаг.

– Эй, Грицько!

Обернулся наконец. Поглядел. Странные у него были глаза. Вроде бы светлые, славянские, но какие-то дикие, чужие. Подойдя, сказал с натугой:

– Я… Мехмет…

– По тебе дед горюет.

– Кто ты?

– Русский. Попал в плен к татарам.

Янычар все глядел да глядел. Не говорил ни слова.

– Видел в Кафе твоего деда. Он о тебе рассказывал. Как тебя лошадь лягнула…

И затуманился взор у янычара. Он поник головой. Видно, всплыли в памяти полустертые временем картины детства…

Привалила удача Андрею. Да еще какая! Его взяла к себе в услужение община янычар холостяков.

Сбиты с ног ненавистные кандалы.

– Вот, видишь, и пришло избавление, – сказал старший из черногорцев. – Рады за тебя. А нам отсюда уже не выйти.

Сын его харкал кровью, слабел с каждым днем.

Армия Оттоманской империи состоит из пяти одьяк – родов войск. Одьяк янычар включает в себя 229 орта, отрядов, причем 77 из них постоянно расквартированы в Стамбуле. Холостяки живут в казармах. Каждая казарма поделена на комнаты-общежития. Группа янычар, проживающих в такой комнате-общежитии, называется ода. У каждой ода свой знаменосец, свой повар, свой водонос, свои слуги.

Начальником такой ода был Мехмет.

Для Андрея началась новая жизнь. Чуть свет он бежал по соседним лавкам. Наведывался к армянину за заказанной янычарами пастурмой – копченой, густо начесноченной говядиной, или за шиш-кабабом – бараниной с зеленью и злым перцем. Потом в башанэ – харчевню, где готовят блюда из риса, овечьих ног и голов. Забирал у муаллеби джи – молочника сметану, кислое молоко. Покупал чеснок, лук и всяческую зелень, которую так любят турки.

Свертывал, рассовывал по углам, распихивал по шкафам матрацы янычар.

Вооружившись ятаганами и дубинками, янычары отправлялись во главе с Мехметом на дежурство в Арсенал, или на охрану резиденций иностранных послов, или на обход площадей и улиц Стамбула. Андрей тогда должен был вымести спальню, наполнить водой кувшины.

Если янычары обедали дома, то, совершив намаз, усаживались на полу за дастарханом или вокруг тепси, большого медного подноса на подставке. Кусочками лепешки подхватывали из блюда плов, доставали руками мясо. Угощались арбузами и дынями. Пили разбавленное холодной водой молоко. Пообедав, мыли руки в лохани. Все это нужно было убрать и вымыть. Вечерами Андрей зажигал масляные светильники, свечи. Дел много. Но разве сравнишь их с работой в тюрьме?

Мехмет не раз и не два расспрашивал о своем деде. И Андрей повторял то, что слышал от старика в Кафе. Как татары разграбили станицу. Как были зарублены отец и мать Грицько.

– Старый уже твой дед, Грицько. А помирать, не увидавшись с тобой, не хочет.

Янычар вздыхал.

– Большой… усы. Во сне приходит. Говорит…

Когда Мехмет не понимал что-нибудь, он звал на помощь своего приятеля Масуда. Масуд говорил по-русски куда лучше. Татары поймали его на околице деревни, когда ему было десять лет. Масуд, как и многие в ода, держал в городе лавчонку на подставное лицо, приторговывал фруктами. (В конце XVII века дисциплина и боевой дух в корпусе янычар заметно ослабли. Оттоманская империя напрягала силы в войнах с Венецией, затем с Австрией, Венецией и Россией, и отбор в янычары был не слишком строгим.)

Однажды Масуд зазвал Андрея в кава-ханэ, которых было множество на берегу Золотого Рога. Они сидели на низких деревянных скамьях, покрытых циновками. Пили йеменский кофе. Разглядывали прохожих. В кава-ханэ никому дела нет до того, кто в какого бога верует. Здесь встречаются друзья поиграть в сатрандж – шахматы, подымить чубуками, добавив в табак алоэ и мускус. Звучат восточные мелодии. Танцуют цыганки и черкешенки.

Разговор получился откровенный. Масуд словно исповедовался.

– Михаилом, Мишкой меня звали. Это помню. Отца, мать – помню. Медный крест носил – помню. А откуда родом – не знаю. И никто мне это не скажет…

Рассказывал Масуд, что из славян не только они – янычары, но и многие вазиры, большие начальники, их жены и слуги. Кровь турок разбавлена славянской кровью. Семь лет он провел в аджеми-оглане, корпусе детей-варваров. Там его учили не знать ничего и никого, кроме ятагана, своего аги-командира и казн – судьи. И все-таки не смогли убить чувство родины…

– Не забыл ты русский язык, Масуд, – признал Андрей. – Как это тебе удалось?

– Да как. Говорил сам с собой: вот это дом, а это дерево. Вон человек идет. Вон лошадь бежит. Говорил с друзьями. Тайком. Наказывали за это строго. А потом, мало ли в городе русских?

– Кто же ты? Христианин? Магометанин?

Янычар отвечал задумчиво.

– Не знаю. Турки мы с Мехметом. И зови ты Мехмета – Мехметом, а не Грицько. Не нравится это нашему aгe…

Андрей с любопытством приглядывался к янычарам. Басурмане, а все родом из завоеванных турками христианских стран на Балканах, из Польши и России. Не дураки выпить.

Янычары гордились тем, что, мол, каждый из них стоит семи врагов. Потому именовали себя убийцами семи. Жили на жалованье из казны. Раз в год, в Святую ночь, получали голубую салоникскую ткань на одежду по десяти аршин на брата, отрезы муслина на тюрбаны и рубахи. Когда жалованье задерживали слишком долго и жить становилось не на что, подымали мятеж. В последний кровавый мятеж 1687 года янычары разбили дворец самого султана, разграбили половину Стамбула.

Искреннее изумление вызвали у Андрея яялары. Ну и народ! Свою и чужие жизни они не ставят ни в грош. На теле у многих особая татуировка – суры Корана. С врагами султана яялары бьются, прикрывшись шкурами диких зверей. При осаде вражеских крепостей яяларов первыми бросают на приступ. И эти смертники, одурманенные гашишем, заваливают своими телами рвы, открывая путь янычарам, которые следуют за ними с диким обвальным воплем: «Алла!»