Последним приехал Аргачи Чоманов, хромой, остроносый парень, отдал палочку, но на ней не была тронута ни одна зарубка.

— Большой Человек сказал, что пошлет меня вовремя.

— Это кого же ты называешь Большим Человеком?

Парень удивленно оглянулся на алтайцев, как бы спрашивая: разве можно не знать, что в сеоке Мундус один Большой Человек — Тыдыков?

— Сапог, хочешь сказать? Я больше его, смотри.

Суртаев, шутливо улыбаясь, выпрямился и строго сказал:

— Слова Сапога — не закон. Я вам говорил: «По одному бугорку в день срезать». Это, товарищ, нужно было выполнить.

— А Большой Человек говорил…

— Забудем, что говорил Сапог. Будем делать то, что я вам говорю.

Байрым, взявшись развести костер, положил угли, привезенные из дому; из своей трубки поджег трут и принялся раздувать.

Суртаев подал ему спички, но он отказался взять.

— Этот огонь я привез из своего аила, — объяснил он, показывая на трубку. — Надо разводить костер от живого огня…

— Тогда все будет хорошо, — поддержал Сенюш, припомнив одну из многих заповедей предков.

— Мы на тыловых работах разводили костры от спичек, от зажигалок, — припомнил Борлай. — Худо не было.

— От какой искры разведен костер — не важно, лишь бы тепло было, — сказал Суртаев. — Другой силы, как нас обогревать, огонь не имеет.

— Ты скажешь, что ни злых, ни добрых духов нет? — задиристо спросил Аргачи.

— Да, ни злых, ни добрых, — не меняя тона, ответил Суртаев.

— А кто камни бросает сверху?

— Рассказывают, что находили серебряные подковы: у Ульгеня конь расковался — они и упали, — несмело поддержал Сенюш.

Филипп Иванович рассказал о вихрях и смерчах.

Люди переглянулись. Так ли это?

— Правда, правда, — подтвердил Чумар Камзаев. — Нет никаких духов. Ни злых, ни добрых. Я знаю. — Он протянул руку за спичками: — Дайте, я разведу костер.

Отстранив Байрыма с его углями, Чумар настрогал ножом сухих щепок и поджег их. Дым метнулся в узкое отверстие.

— Вот сила! — указал рукой на горячую струю. — Бросает вверх крупные искры, оттуда они надают остывшими угольками…

Его слушали доверчиво, как своего человека. Колеблющиеся успокаивали себя: «Не мы, а Чумар нарушил обычай и потревожил духов. Если упадет беда, то на его голову. С нами худого не случится».

Вечером Чумар показал часы. Они стояли на чемодане, заменявшем Суртаеву стол. Больше всех часами заинтересовался Аргачи и долго не сводил глаз с блестящего циферблата; говорил о стрелках:

— Большая кругом бегает, будто конь на приколе, а эта шагом идет.

Дождавшись, когда Суртаев захлопнул записную книжку, Аргачи спросил его:

— Ты, наверно, все знаешь? — И несмело погладил крутые бока будильника.

— Да, знаю все.

— День пройдет, два пройдет — какая погода будет?

— Дождь. Надолго заненастит. — Филипп Иванович показал барометр. — Вот эта машинка показывает погоду за день, за два вперед.

— А я думаю: шапку снимешь — голове от жара будет больно, — рассмеялся Аргачи. И снова взглянул на часы. — Машинка скажет, когда солнце пробудится?

— Скажет: эти рога повернутся вот так.

Борлай начал рассказывать с важностью бывалого человека:

— Я в большом городе был. Далеко отсюда, три недели ехать по железной дороге. Там я видел живые дома. Красные, длинные, на колесах. Люди зайдут, а дом как загудит!.. Звенит, а сам бежит и бежит… Все в глазах мелькает.

— Я тоже видел, — сказал Чумар. — Трамваи называются. Люди в них ездят.

Филипп Иванович продолжал объяснять своим слушателям устройство часов:

— Видите, я завожу пружину. Скоро раздастся звонок. Слушайте.

— Вот что люди придумали! — восторгался Чумар, хотя для него тут не было ничего нового. — Часы время меряют, как человек длину тропы. Они сказывают, когда солнце встает, когда день умирает…

Будильник задребезжал. Суртаев приподнял его и объяснил:

— Звонок зазвенел, когда эти стрелки поравнялись.

Аргачи дольше всех сидел перед часами и следил за движением стрелок…

На следующее утро, когда на первом общем собрании выбирали самоуправление, Суртаев с нарочитой важностью сказал, что надо послать человека в Агаш с письмом, которое полетит в город по проволоке, и сосредоточенно посмотрел в глаза хромому пастуху:

— Поручим это дело, товарищи, Аргачи. Он парень молодой и расторопный.

Тот почувствовал на себе и завистливые и недоверчивые взгляды. Слегка испуганными глазами посмотрел на знакомых. Все пошло не так, как говорил Сапог. Он велел на этом сборище мешать русскому говоруну: задавать побольше вопросов. Если другие начнут одергивать — это неплохо. Поднимется шум, и никто не будет слушать приезжего. Аргачи готовился к спору и припас злые слова. И вдруг такой оборот! Агитатор, говоря тихо и душевно, обратился к нему с просьбой:

— Езжай, друг, прямо по трактовой дороге. В который дом проволока ныряет, туда и заходи. Оттуда привезешь для всех нас маленькую посылку — книги! — Он неторопливо достал десяток заранее отсчитанных хрустящих рублевых бумажек и вместе с телеграммой и запиской подал парню: — Вот тебе деньги и письмо. Съезди, пожалуйста. — Затем обратился к алтайцам, сидевшим вокруг очага:

— Вы ему доверяете?

— Пусть съездит: себя покажет.

Парень мельком взглянул на протянутые ему бумажки, но не взял их. На густо покрасневшем лице застыла напряженная улыбка. Не ошибся ли Суртаев? Наверно, он хотел дать деньги кому-нибудь другому? Аргачи — не купец, наезжавший к хозяину, не многотабунный бай, чтобы иметь целую горсть денег, а простой пастух, руки которого никогда не прикасались к таким бумажкам.

— Бери, друг, и торопись, народ будет ждать тебя.

Взяв наконец деньги, парень сунул их в кожаный мешочек с табаком и спрятал его за голенище. Все видели, как от волнения у него дрожали пальцы. Два чувства боролись в нем: радость, оттого что учитель доверил отвезти деньги и письмо, и еще не изжитая робость перед Сапогом, который может рассердиться за то, что он, Аргачи, ездил в село с поручением этого русского человека. Раздумывать было некогда. Все алтайцы смотрели на него, будто спрашивали: поедет или не поедет? Конечно, он поедет. Пусть глядят на него и завидуют.

Заседлывая беспокойно топтавшегося коня, Аргачи вполголоса говорил:

— Я полечу быстрее ласточки. И синий ветер-удалец не догонит меня. Никому другому не доверил начальник чудесного письма, которое полетит в город по проволоке, а только мне.

Прошло совсем немного времени, не больше, чем нужно для того, чтобы выпить две чашки чаю, а он уже ехал по тракту, вздымая облачко пыли. Слева задумчиво пела густоголосая проволока, а что — разобрать нельзя.

«Деньги дал! — думал парень о Суртаеве. — А кто скажет — сколько денег? Там незнакомые люди могут обмануть, возьмут себе больше».

Ему даже перед самим собой было неловко оттого, что он не знал названия денег и не мог сосчитать, сколько их.

«Буду учиться — узнаю, в какой бумажке сколько силы, на какую можно купить пять коров, а на какую — одного тощего барана… А что я скажу хозяину?»

В руках заскрипели ременные поводья, звякнули удила, и лошадь остановилась с запрокинутой головой.

«Рассердится Большой Человек, на глаза к себе не пустит. Русский начальник осенью уедет. А я куда подамся? Можно бы на промысел, — но кто даст ружье, порох, коня?»

Аргачи потянул за повод, и лошадь охотно повернула в сторону дома.

«Хозяин скажет, сколько у меня денег».

После ужина Суртаев расстелил в глубине аила белый войлок, положил в изголовье маленькую подушечку в серой наволочке, заботливо врученную Макридой Ивановной, и, сняв сапоги и гимнастерку, стал укладываться спать. Возле него устраивались на ночлег ученики. По другую сторону очага, на той половине, которая в обычных аилах считается женской, прикрывшись шубой, выпятив к огню сухую грудь с опаленными волосами, лежал Байрым. За его спиной торчали одинокие стебли немятой травы. Человек пять, которым не хватило места на мужской половине, дремали, сидя у порога.