— Ярманка.

— Как? Я не расслышал. — Филипп Иванович приставил ладонь к уху.

— Ярманка! — недовольно крикнула она, укоризненно посмотрев в его глаза.

Суртаев остановил Борлая, уже перешагнувшего порог, и с улыбкой спросил алтайку:

— А как твоего мужа звать?

При всей своей незлобивости Карамчи огрызнулась:

— Не привязывайся… Я забыла… — и отошла на женскую половину аила.

— Этого ты от нее пока что не добьешься, — уверенно сказал Борлай, когда Суртаев вышел вслед за ним. — Не хочет меня унизить, оскорбить. Старухи учили: «Добрая жена не смеет мужа и старших в семье и в сеоке называть по имени». Карамчи с малых лет привыкла к обычаям, и теперь ей нелегко.

— Это выдумали мужчины, чтобы унизить женщину, — начал Суртаев громко и нарочито для Карамчи. — А чегедеки на алтаек надевали как отметку, что это уже не свободные девушки, а купленные мужьями. Коммунисты должны поставить своих жен на равную с собой ногу. Обязательно.

Борлай заговорил уверенно:

— Все сделают… Мужчин будут по имени звать, чегедеки снимут, только ты не торопись. Солнце и то сразу не показывается: сначала уши выставит, потом брови, а уж после того и глаза откроются — день начнется.

— Правильно, дружище!

Суртаев хлопнул алтайца по крутому плечу, предложил ему папироску.

— Чегедек носить — плохо, — продолжал Токушев, собирая морщины на лбу, — плечи давит, летом жарко, дрова рубить мешает, бегом бежать — длинные полы заплетают ноги… Сами женщины сбросят чегедеки. Но первая, которая согласится снять чегедек, должна быть очень смелой и с острым языком, чтобы могла на насмешки соседок ответить зло, как огнем обжечь.

Прикуривая, с сожалением подумал: «Карамчи робкая».

…Жеребенок вскочил, неумело выкинув вперед тонкие ноги. Пегуха прижала уши и, пугая человека, вытянула голову с раскрытым ртом. Прикрикнув на нее, Борлай поймал жеребенка, толкнул его под мать и тихо загудел:

— Расти, малыш, скорее! В хороший день родился, в легкий.

Погладил дрожащую спинку.

— Замерз? Ну ничего, солнышко ласковое, оно тебя не забудет.

Жеребенок был крупным, стоял на длинных тонких ногах. Шея у него приподнятая, голова легкая. Видать, будет хорошим рысаком!

— Расти скорее, — сказал Борлай, все еще любуясь жеребенком, — надо целину подымать, хлеб сеять.

Чечек встретила отца у аила.

— Есть жеребеночек? — спросила она, подпрыгивая от радости.

— Есть, есть, — ответил Борлай, забавно мотая головой. — Завтра пойдешь со мной, посмотришь.

С женой поделился мыслями, приходившими не раз:

— Эта радость — как цветок: пользу приносят плоды, но ждать их долго. Четыре года конь растет. А товариществу сейчас нужны кони. И не верховые — упряжные. Чтобы не на охоту ездить, а землю пахать. Вот и надо радость искать в другом: больше семей в товариществе соединять да покрепче.

Лето стояло теплое, солнечное. До сентября, когда день убывает на целый аркан и жухнет хвоя на высоких лиственницах, не было инея. Колосистый ячмень вымахал на жирной земле чуть не в рост человека, ощетинился и стал быстро желтеть. В это время его прихватил первый заморозок. Зерно было щуплое, блеклое. Но Утишка целыми днями ходил по аилам, нахваливая:

— Не очень ядрен, а вкусен. Мало осталось, весь разобрали.

Когда его начинали упрашивать, он как бы нехотя соглашался:

— Ладно, тебе одному отпущу. Себе меньше оставлю, а тебе продам. Давай барана.

Насыпая ячменя в ведро, говорил:

— Паси и моего барана, я после возьму.

А сам думал:

«Так выгоднее, сколько бы у него волк ни задрал, мой баран будет цел».

К Борлаю зашел с упреком:

— Почему, дружок, не приходишь ко мне? Ячмень для тебя отсыпан.

— У меня нет барана, чтобы променять на ячмень.

— Не надо с тебя барана. Дружку и так ячменя дам.

— Так дашь? А с других за пригоршни зерна барана берешь.

— Сами дают, — обидчиво возразил Утишка.

— Так только купцы делали. Потому их и прогнали… Они тоже говорили: «Паси моего теленка».

— Я соберу своих баранов у всех, кто мне должен, — торопливо перебил гость.

— Сразу не надо было делать так.

— Своего ума не хватило, а ты посоветовать опоздал. Теперь я буду тебя спрашиваться.

Через два дня Бакчибаев снова пришел к Борлаю.

— Слышал я, что весной землемер приедет?

— Обещают.

— Нам время кочевать в Каракольскую долину, надо там землю просить, — настойчиво продолжал сосед, думая: «Там теплее: ячмень уродится лучше».

— Весной перекочуем. Землю товарищество там получит.

— Всем сообща?

Испугавшись, что неожиданно громкий и поспешный вопрос вызовет у Борлая подозрение о его истинных намерениях, Утишка поторопился перевести разговор на осенний промысел белки.

Свинцовые тучи день и ночь плыли над головами, волоча по земле мокрые хвосты. Исчезли горные вершины, хмурые туманы пали на густые хвойные леса. Огненный осенний пух лиственниц побледнел и начал медленно осыпаться. Люди выходили из жилищ только за водой да за топливом. Скот пасли поочередно.

В первый же солнечный день все перекочевали на зимние стойбища, в аилы, расположенные в нижнем конце долины, куда летом не пускали ни лошадей, ни коров, — берегли траву к зиме. Спешно готовились к выходу на осенний промысел. Борлай съездил в Агаш и там выменял на кедровые орехи два пуда ячменя. Для Карамчи настала самая горячая пора. Днем она шила мужу зимнюю обувь, мяла косульи шкуры, починяла шубу, а ночью, разведя в аиле большой костер, готовила талкан. Она торопилась: не хотела, чтобы муж из-за нее откладывал свой отъезд на охоту. В первую ночь поджаривала ячмень в казане, во вторую — толкла огромным пестом в деревянной ступе, чтобы сбить шелуху с зерен; в третью ночь она разостлала возле очага овчинку, положила на нее каменную плитку, сама встала на колени и такой же плиткой начала растирать ячмень. До рассвета ее сутулая тень колыхалась на занавеске у кровати.

Борлай лил пули. В аиле запах поджаренного ячменя смешивался с запахом расплавленного свинца.

Охотник верил в удачный промысел.

«Нынче на белку урожай хороший… и козлов много. На пушнину достанем муки, всю зиму будем есть теертпек», — думал он.

Вспомнив Утишку, шепотом сказал:

— Без него достал ячменя… Когда вернусь с промысла, еще достану.

«Что делать? Куда пойти? Где искать защиты?» — эти вопросы мучили Яманай, но она не находила на них ответа.

В народе издавна говорили:

«Неужели так на всю жизнь? Неужели это не изменится?» — думала Яманай.

Сама себе доказывала:

«Скоро будет по-другому. Ведь теперь во всей жизни начинаются перемены».

Но будущее все-таки оставалось неясным, а жить где-то было надо, и Яманай скрепя сердце вернулась в холодный, неуютный аил Анытпаса.

Она была довольна, что муж очень редко приезжал домой, — все время находился при хозяйском табуне где-то далеко в горах. Дома он казался странным и растерянным: то пугливо озирался по сторонам, то бормотал что-то невнятное, разговаривая с самим собой.

В горах, оставив табун на подпаска, он уезжал к тропе, которая вела из долины Голубых Ветров на дальние охотничьи промыслы, и там затаивался. Косматые ветки старых кедров, засыпанных пушистым ранним снегом, не только всадника, а целый эскадрон могли скрыть даже от зоркого глаза охотников, проезжающих по тропе.

Третьи сутки Анытпас, без сна, без отдыха, кидался от дерева к дереву, от камня к камню. Голова его высовывалась то из-за зеленой кисточки хвои, то из-за каменного остряка: он чутко прислушивался к шорохам, высматривал следы лошадей. Он знал, что братья Токушевы будут возвращаться с охоты по этой глухой горной тропе. Черные глаза Анытпаса блестели жестко, сухо, искусанные губы подергивались. Он прижимал к груди ложе дареной винтовки и «сажал на мушку» снежную шапку какого-нибудь пня или ветку дерева.