Айдаш тоже вскочил на ноги и, стараясь заглушить все голоса, крикнул:
— Мы с Борлаем откочевались. Хватит. Потрясли лохмотьями. Здесь будем жить.
Но его никто не слушал. Теперь разговаривали и кричали все.
Суртаев встал и взмахнул рукой:
— Товарищи! У вас сегодня почему-то очень шумно. Мне, вашему старому знакомому, стыдно за вас.
Все взглянули на него и умолкли, — давно привыкли прислушиваться к каждому его слову. Ведь он приезжает из города, от больших и мудрых людей привозит правду. Один за другим опускались на пол, доставали кисеты из-за голенищ и начинали набивать трубки.
— Никто вам артель не навязывает, — говорил. Филипп Иванович, — дело добровольное. Силой никого не потянем. Не будем уговаривать и тех, у кого душа расщеплена: сегодня он говорит так, а завтра — этак. Какая от него польза в артели? Нам трусы не нужны…
Вечерело. В комнате становилось темно, и Чумар Камзаев зажег лампу.
Женщины собирались идти доить коров. Климов объявил, что после собрания будет показывать «живые картины», и попросил всех вернуться.
Мужчины десятый, а может, и пятнадцатый раз набивали трубки. Собрание продолжалось…
Два дня спустя Суртаев, остановившийся в избушке Чумара, заносил в свой дневник:
«…И на второй день шуму тоже было много. Снова пришел покричать Бабинас Содонов. Он об артели не мог слышать. В середняке вторая душа заговорила, душа мелкого собственника. Жадность обуяла. Родному сыну Тохне так и не дал ни одной коровы. А Борлай, несмотря на ругань Содонова, жалел его: мужик работящий!.. Ну что же, подождем… Будет время, и Бабинас во всем разберется.
Поведение Утишки у всех членов партии вызвало недоумение. Они считали его самым ненадежным, а он раньше всех заявил: „Остаюсь в артели“. У его жены было заплаканное лицо, она кричала, что в артель не пойдет. Борлай спросил Утишку: „Что это означает?“ Тот ответил: „Уперлась баба, нейдет. Всю ночь колотил — не мог уговорить. Кто-то ей сказал, что теперь равноправие. Мы разделили имущество на семь частей: мне — одну часть, бабе с ребятишками — шесть“. Утишку приняли. Я его до конца не понял. Борлаю сказал, чтобы он этому человеку не доверялся. Две трети членов товарищества записались в артель. Остальные осторожничают, глядя на Бабинаса Содонова.
Первой артели дали название „Танг-дьарыды“. В переводе на русский язык: „Светает“.
Да, партия сделала все для того, чтобы ускорить рассвет в этих долинах. Над горами разгорается заря. Всходит солнце. Впереди — хорошее утро!
Эту пору суток я люблю больше всего…»
Новости, как на крыльях, летели по долине. Всадники, повстречавшись, сообщали друг другу:
— Из товарищества сделали артель: все стало общим. Коров согнали в одно стадо, лошадей — в один табун.
— А Сапог баню построил и созывает молодежь.
Баня стояла на берегу Каракола. Каждое утро работники Сапога топили ее. Воду грели в десятиведерных котлах. Когда приезжали алтайцы, из усадьбы выходил сам хозяин, слащаво улыбался.
— Баню осматриваешь? Не видел раньше? Советская власть заботится о вас, бедных алтайцах, — говорил он, развертывая газету. — Нынче летом начали писать в областной газете, что алтайцам нужны бани. Вот тут уважаемый областной секретарь всего славного комсомола пишет: «Постройка бань в алтайских урочищах — первоочередная задача». Я выполнил волю уважаемого секретаря.
Он торжественно свертывал газету и входил в просторный предбанник, где висело большое зеркало.
— Взгляните на себя в это зеркало. После бани опять посмотритесь: поймете, почему секретарь комсомола заставляет мыться.
Кочевники перед зеркалом гладили щеки, прищуривали глаза, показывали языки.
Приходил Чаптыган Сапогов, которого, как байского сына, исключили из сельскохозяйственного техникума, раздавал всем по куску ядрового мыла и говорил:
— Это мой отец дарит тебе. Здесь помоешься и домой увезешь.
Алтайцы нюхали мыло, пробовали языком и потом долго отплевывались.
Сапог показал на сына:
— Он каждый день моется. Смотрите, какое у него тело мягкое да белое. Баня дает здоровье. Потому я вас и приглашаю.
Он сам намыливал парням головы, тер спины вехоткой и обливал теплой водой, приговаривая:
— Мне отец говорил, что всех алтайцев надо любить и жалеть. Обижать никого нельзя. Есть мудрая пословица: «Чужой аил не раскрывай — свой будет закрыт».
Чаще мылся сам, а молодежь стояла вокруг него.
— Нужно вот так, — учил намыливать голову, лицо. — Смотрите, какой я чистый стал. Всю грязь мыло снимает. Пробуй.
Банная теплота размягчила сердца и снова расположила к Сапогу.
Алтайцы с криком и хохотом плескали на себя и друг на друга теплую воду.
— Поглянулось? — спрашивал хозяин. — На следующее лето веников березовых приготовлю: будем париться. Хорошо?
В предбаннике алтайцы бросались прямо к зеркалу.
— Другим стал! Лицо-то какое красное!
— Из бани чистыми вышли! Ни грязи, ни пыли, — говорил Сапог. — Пусть совесть ваша будет так же чиста перед народом. Бедных жалейте и богатых из рода вашего уважайте.
Провожая молодежь до заседланных лошадей, Сапог снова доставал газету.
— Тут напечатано, чтобы алтайки тоже мылись в бане. Пусть ваши матери и сестры приезжают. Мои жены научат их мыться. Мне бани не жалко. Сердце мое болит о народе.
Он смотрел в глаза парням, проверяя, какое впечатление произвели его слова.
— Хотя лицом я стар, но сердцем юн. Я люблю молодость и молодежь. Люблю ойыны. Когда наступит полнолуние, приезжайте ко мне. Мы устроим веселый ойын. Мой сын приглашает вас к себе в гости. Наши песни будут слышны по всей долине.
У заплота стояли большие тажууры, украшенные простым орнаментом и серебряными родовыми знаками Сапога Тыдыкова. Рядом — деревянные чашки. Алтайцы подходили к тажуурам, наливали, кто сколько хотел. Выпив, утирали губы ладонями и прищелкивали языками. А затем, встав в круг, покачивались из стороны в сторону.
На небе показалась луна. Сапог подтолкнул сына:
— Запевай!
Чаптыган запел о голубом Алтае, восхищаясь красотами его долин и гор, восхваляя минувшие десятилетия, когда «спокойно и сытно жили алтайцы».
Каждую минуту появлялись новые всадники. Одни расседлывали лошадей и отпускали на луг, другие привязывали к коновязям.
Сапог на короткое время выходил из круга и шептал Ногону:
— Новеньким принеси кабак-араки.[29] Да побольше. Я хочу осень превратить в весну.
Неподалеку горели костры. В котлах варилось жирное мясо.
Вскоре больше половины неба закрылось черной шубой хмурых облаков. Луна нырнула туда, будто пряталась от холодного ветра.
Сапог, раскачивая круг, запел:
Подхватывали вяло. Не было той бодрости, которую хотел бы видеть Сапог. Он снова подозвал Ногона и послал его за водкой.
— Костры разведите рядом.
Распорядился и опять запел, повышая голос:
Голосов все меньше и меньше, шаг стал вялым, движения недружными. Почему водка не разожгла в молодежи веселья? Может быть, потому, что неприятная погода, темная ночь и острый ветер? Сапог крикнул:
— Чаптыган! Угощай гостей мясом!
В это время послышался тонкий, высокий голос:
29
Кабак-арака — водка.