Очнувшись, Таланкеленг едва приоткрыл глаза. Лед был не светло-голубым, как всегда, а мрачно-малиновым. Голова трещала, будто раскаленные клещи стиснули ее. Трясущейся рукой загреб снег, смял его и прижал ко лбу. По пальцам потекли красные ручьи.

«Опять вернулась болезнь», — подумал Таланкеленг, попытался подняться, но скованная болью спина не гнулась. Сквозь снегопад всадники мчались к нему. Копыта звонко цокали о лед.

Он приложил ладонь к щеке, острая боль пронзила все тело.

Распаленные кони, заметив человека, метнулись в сторону.

Мокрое лицо Сапога перекосилось.

— Ослушался меня! В колхоз ездил! — хрипел он. — Предать задумал. Получай расплату!..

Таланкеленг повернулся на живот, пытаясь что-то сказать, но только вскрикнул от боли и пополз в кусты. За ним тянулась широкая красная лента.

Всадники так рванули поводья, что удила врезались в мясо. Кони, запрокинув головы, топтались на месте, вставали на дыбы. На шершавых губах пена стала розовой.

Таланкеленг повернулся на спину и закричал, как подстреленный заяц:

— Ой, не трогайте меня!.. Пощадите… Ой, ой!.. Не поеду в город… Ой, ой!.. Не скажу Борлаю…

Кони, закусив удила и вырвав поводья, махнули вперед, не коснувшись человека копытами.

Лед гладкий, как стекло. Таланкеленг сгребал под себя розовый снег и не мог податься вперед даже на полшага: мокрые штаны и полы шубы примерзли ко льду. Он уронил голову на простертые руки. На ресницах стыли слезы. На миг увидел свой аил, голопузых детишек у потухшего очага…

Закрыв изуродованное лицо дрожащими ладонями, он умоляюще крикнул:

— Большой Человек!.. Отец родной!.. Пожалей меня… Ребятишки маленькие, умрут… Ой, ой!..

Все затихло, только в кустах выл ветер.

Таланкеленг опустил голову на руки. Сон овладевал им.

Вдруг возле лба что-то тонко взвизгнуло. Колючая, ледяная пыль осыпала веки. Алтаец поднял голову, раскрыл рот и завыл по-собачьи, протяжно, с отчаянием.

Прожужжала вторая пуля.

За ближними кустами Сапог обругал Чаптыгана:

— Сопляк!.. Слюнтяй!.. Руки у тебя трясутся… Баба!

Вырвал у сына винтовку, ствол положил в развилку куста и прицелился в голову на льду.

Таланкеленг поворачивался на левый бок, стараясь оторвать примерзшие штаны. Вдруг горло наполнилось пламенем.

Он уткнулся носом в красную лужу и правой рукой стал судорожно загребать мокрый снег, левая рука была закинута за спину. Ветер поднял рваный рукав, как парус…

Весна спустилась в долину, крепко обняла землю. Теплый ветер в один день смел с южных склонов снег, как рыбью чешую. Вскоре и на северных склонах одрябли снега и поплыли с гор, словно мыльная пена.

Веселой вереницей проносились дни. Реки гремели стопудовыми камнями, играли вековыми деревьями, подбрасывая их над лохматыми волнами и снова подхватывая.

На крутом повороте, недалеко от села, река вместе с лесом-плавником выкинула на берег синий, вздувшийся труп. И никак нельзя было узнать, Таланкеленг ли это или кто другой.

Никогда Миликей Охлупнев не был так доволен жизнью, как сейчас: он чувствовал себя очень нужным человеком. Не проходило не только дня, а даже часа, чтобы кто-нибудь из алтайцев не обращался к нему за советом. Он охотно учил людей новому для них делу. Да и сам он от своих новых друзей научился многому. Он мог теперь безошибочно читать следы зверей на снегу, по зубам определял возраст лошадей и коров, знал, на какой траве лучше всего пасти отары овец.

Федор Копосов, приезжая в долину, всегда заходил к нему и начинал расспрашивать:

— Ну, дорогой мой, как дела? Как успехи?..

Интересовался всем — до мелочей.

Разговаривая с ним, Миликей Никандрович особенно остро чувствовал, что он здесь не простой колхозник, знающий земледелие, а посланец русского народа. Ему, Охлупневу, многое доверено, и обо всех хороших переменах здесь он будет отчитываться не только перед своей совестью — перед народом, перед партийным руководством аймака. Дело, которым он был занят, сближало его с партией.

— Не скучаешь по семье? — спросил его однажды Копосов.

— Да ведь как сказать… — замялся Охлупнев. — Дети выросли, живут на особицу. А супругу охота сюда перетянуть.

— Хорошее дело! Очень хорошее!.. Не пробовал уговаривать?

— Нет еще. Надо исподволь, осторожненько.

— Думаешь, опять начнет холсты ткать? — рассмеялся Копосов.

— Может, что-нибудь другое придумает. Кто ее знает.

— А я заеду, поговорю с ней. Не возражаешь? Скажу, что ты стосковался по ней, что долина здесь хорошая, речка веселая. Расхвалю все. И Черепухину скажу: пусть поможет переехать. Договорились?

Охлупнев качнул головой…

На новом месте он подружился со многими. Но в успех дела особенно верил, когда был дома Борлай, а сейчас ему очень не хватало своего первого друга.

Отгремели ручьи на солнечных склонах, оттаяла земля, расцвел лиловый кандык на лесных полянках, — пора начинать пахоту, а Борлая все не было. Старики в аилах перешептывались и вздыхали, опасаясь чего-то недоброго. Байрым, Чумар и Сенюш, переходя из аила в аил, подолгу беседовали у костров. Потом рассказывали Охлупневу:

— Волнуются люди… Пахать — непривычное дело.

Борлай приехал в отпуск.

— Хорошо, что не припоздал! — воскликнул Миликей Никандрович. И поспешил обрадовать Борлая: дети его здоровы, он сам за ними приглядывал. Потом заговорил о делах. — Покамест чайник в печке греется, пойдем семена посмотрим.

Он привел его в амбар, где стояли мешки с пшеничным зерном.

— Вот, полюбуйся! — зачерпнул семена ладонью и покачал перед глазами. — Отборная! Можно сказать, не пшеница, а бобы! Постарались наши коммунары — приготовили хороший подарочек.

— Спасибо тебе, дружок, — Токушев снял перед Миликеем шапку.

К чаю пришли Сенюш и Байрым. Борлай из большой кожаной сумы достал сахар, колбасу, но Охлупнев остановил его:

— Отнеси ребятишкам. Пусть Чечек попробует городской пищи… А для нас и козлятина хороша.

Миликей вытащил из печи большую сковороду с мясом и поставил на стол…

После завтрака, заседлав лошадей, они вчетвером отправились на пологий склон долины. Там, остановив коня, Охлупнев рассказывал:

— Пахать будем здесь. А воду возьмем вон из той речки. — Он показал на серебристый поток, сверкавший среди камней, обросших зеленым мхом. — Прокопаем арык и начнем поливать.

— Людмила Владимировна смотрела, — сообщил Сенюш, — сказала: «Хорошо будет».

— И я думаю, что неплохо, — подхватил Охлупнев. — Не зря стараемся!..

В сумерки к избушке Миликея Никандровича собрались соседи, сели в кружок. Борлай долго рассказывал им, как он учился в городе, как на машине ехал домой по новой, одетой камнем дороге. Внизу лежали тюки с товарами для кооперативных лавок, а наверху сидел он — пассажир. Не только деревья — горы мелькали перед ним, как в сказке. За один день перекинулись из города в Агаш. На больших заводах делают эти машины! Скоро их будет много. Очень много. Они побегут по всем дорогам, по степям и долинам. И алтайцы научатся управлять ими, так же как сейчас управляют резвыми скакунами.

Слушатели разошлись, когда на темно-синем небе, точно в озере, кувшинками расцвели звезды. Дым над аилами заколыхался, словно молодые водоросли на речных камнях.

Захватив подарки, Борлай отправился к брату. Заглянул в его новую избушку: просторно, тихо и пусто.

«Значит, Байрым, как и его соседи, с первым весенним солнцем тоже перебрался в аил. Не привыкли еще в избушках летом жить».

Вспомнил город. Однажды, проходя по улице, увидел старую алтайку у костерка, разведенного возле самого тротуара. Она курила трубку и задумчиво смотрела в огонь. Борлай заговорил с ней, и она указала рукой на второй этаж:

— Сын там живет. А мне, старому человеку, там худо. Кости по огню соскучились, нос — по запаху дыма.