— Пшеницы-то, пшеницы-то сколько мы сгребем! Я, однако, за всю свою жизнь не перевидал столько! — Он настойчиво советовал Борлаю: — Надо непременно достать веялку. Лопатами колхозу орудовать не резон.

— Старик, обедать пора, — напомнила Маланья Ивановна.

— Обедать? Рано. Надо домолотить. Хорошо поработаешь — всласть поешь.

Он подхватил жену и бросил на солому, затем бросил Макриду Ивановну и нескольких алтаек. Бабы визжали. Смеясь, пытались свалить Миликея. Алтайки махали руками и шутливо плевались:

— Кермес такой!

Все кидали на него охапки соломы и громко хохотали.

Но вот Тюхтень взмахнул бичом, и барабан снова запел. Охлупнев побежал к машине, но там его место уже занял Айдаш.

— Ровнее подавай снопы в барабан. Растрясай. Вот так вот, — показал Миликей Никандрович, а сам взял масленку и приник к подшипнику. Прежде чем смазать, аккуратно стер пыль. Потом перешел на другую сторону барабана. Смазав всю машину, он прыгнул в короб, взял у старика длинное кнутовище и, размахивая бичом над головой, протяжно закричал, подбадривая лошадей:

— Оле-ле-о-о-о! Оле-о-оле!

Мягкий и певучий голос его плыл далеко по долине.

Осень шла по горам, опаляя лиственницы. Вечером сопки казались охваченными пламенем: словно языки огня подымались высоко по склонам и гасли у вечных снегов. Ельники в низинах и кедрачи наверху стояли зелеными островками.

На току ссыпали пшеницу в кожаные мешки.

— Чтобы кто-нибудь себе не отсыпал, вместе все поедем, — шепнул Сенюш Охлупневу.

— Весы большие до зарезу нужны, — отозвался Миликей Никандрович. — Артели без весов никак нельзя. Человек-то хотя и в колхозе живет, а рука у него пока еще к себе гнется. Не у всех, понятно. Но ручаться боязно.

Макрида Ивановна поддерживала кожаный мешок руками и зубами, часто всряхивала его, чтобы больше вошло зерна.

Борлай черпал пшеницу широкой лопатой и осторожно ссыпал. Крупные зерна, слегка ударяясь о щеку, щекотали ее. Сердце радовалось хорошему урожаю: ведь это был первый урожай, выращенный людьми, которые до колхоза никогда не сеяли пшеницы и не знали вкуса хлеба. Весной они заботливо проборонили только что поднятую целину, крепкие, как войлок, пласты разрубили тяпками. И вот теперь их труд вознагражден! Они — с хлебом. Государству сдадут — они говорят об этом как о своем первом подарке, семена для будущего года приготовят и сами весь год будут есть белые лепешки и калачи. Женщины научатся ставить квашни и выпекать хлеб в печах. У Борлая и его товарищей, видать, хватит силы всю жизнь наново поставить.

Вдруг мешок лопнул по шву, и золотой ручей хлынул на край тока. Макрида Ивановна и Борлай вместе прижали руки к отверстию, останавливая поток зерна.

Руки женщины были горячими, в пальцах чувствовалась озабоченная дрожь: видно, что она дорожит каждым зернышком.

— У меня есть иголка, — сказала Макрида Ивановна. — Сейчас зашью. Держи один.

Борлай перевернул мешок, устье поддерживал ногой, а руками — края разрыва. Игла едва прокалывала старую сухую кожу, ушко кололо палец, но Макрида Ивановна не замечала этого, — ей было приятно, что она помогает Борлаю, и хотелось все делать быстро и хорошо.

— Вроде крепко зашила, — сказала она и, наклонившись, зубами перегрызла нитку. Потом подобрала с земли все до зернышка. Когда распрямилась, глаза ее встретились с глазами Борлая.

— Спасибо! — сказал он, схватил ее руку и потряс.

— Не за что, — улыбнулась Макрида Ивановна.

Они снова занялись пшеницей. Работали молча, старались все делать аккуратно, чтобы ни одно зерно не упало мимо мешка.

Лунной ночью караван лошадей, завьюченных кожаными мешками, направился к селению. Первый караван с колхозным хлебом! И не с ячменем, а с отличной пшеницей, впервые выращенной алтайцами!

Город лежал глубоко в долине. Вершины гор давно покрылись пушистым снегом, а внизу еще не упали последние листья в березовых рощах.

Каждое утро Анытпас подбегал к окну, надеясь увидеть искристый снег. Весной ему сократили срок и к Октябрьскому празднику, несомненно, отпустят на свободу, Он спал здоровым сном и вставал всегда раньше всех, до восхода солнца.

«Еще одной ночью меньше, — отмечал он каждое утро. — Когда падут снега, будет праздник, и меня отпустят».

Позади — мучительное раздумье, бессонные ночи. А теперь даже солнце вставало как-то по-иному: смело, бодро, изгоняя туман из долин. Земля была усыпана яркими красками, которых в прошлом Анытпас не замечал. На многое он взглянул по-другому. Он узнал, почему одни жили богато, а у других не было ничего. Санашев посоветовал ему заранее подготовиться к тому дню, в который объявят о досрочном освобождении. Парню хотелось ответить комиссии так, чтобы слово его помнили многие годы.

И этот час наконец настал.

Был тихий вечер. В воздухе покачивались снежные звездочки, когда позвонили в колокол, подвешенный к перекладине между двумя столбами, вкопанными посреди двора. Анытпас бросился к читальне.

На недавно побеленных стенах висели красные полотнища и зеленые лапки пихты. Густой, пряный аромат хвои напоминал о лесных просторах родного края.

Анытпасу казалось, что все смотрели на его новую гимнастерку и сапоги. Это ему купил Санашев.

— Ты заработал, — сказал он.

Когда председатель комиссии назвал имя Анытпаса, парень задрожал от радости. Ему казалось, что он говорил полным голосом, но с ближних скамеек крикнули:

— Ничего не слышно!

— Товарищ Чичанов, пройдите сюда, — позвал прокурор.

Анытпас шагал и шагал, а стол, казалось, все еще был далеко. Белые стены как бы отступали перед ним.

— Встаньте вот здесь, — попросил председатель.

Анытпас увидел, что взоры всех устремлены на него, и фразы, заготовленные заранее, сразу вылетели из головы. Он долго стоял молча. Потом вспомнил Сапога, и кулаки его окаменели.

— Есть худая птица — филин, — твердо начал он, — хищная птица. У нее желтые глаза и вороной клюв. Я вырос в лесу, где было много таких птиц. Куда ни брошусь — везде филины. — В глазах его блеснул гнев, и голос зазвучал еще сильнее. — Одну лазейку для меня оставили. Отвернуться некуда. «Убей, говорят, человека. Он, говорят, худой. Старые обычаи нарушает. Не убьешь — сам пойдешь к длиннозубому злому богу Эрлику. Он из тебя лошадь сделает». Много врали, обманывали. Мне было страшно брать в руки ружье. А не брать — еще страшнее.

Когда он рассказал обо всем, председатель комиссии встал.

— Вот вам документ, — через стол протянул ему бумагу. — Деньги, причитающиеся за работу, получили? Можете идти, товарищ.

— Куда? — спросил алтаец, оторопев.

— Куда хотите. Домой, к приятелям. Если желаете, ночуйте здесь.

После собрания Анытпас, взвалив мешок на плечо, вышел за ворота, последний раз посмотрел на кирпичные сараи.

Путь до города показался удивительно коротким. Снег под ногой — как заячий пух. Впервые в жизни дышалось так легко.

Левой рукой, опущенной в карман, сжимал деньги, хрустевшие, как сухая береста. Да, как ни странно, у него, Анытпаса Чичанова, появились свои деньги. И одежда на нем была целая, теплая, на вате… Никогда такой не косил.

Спустившись в долину, Анытпас кивнул городу и повернул на юг: «С рассветом буду за перевалом».

Снег завалил подножный корм в маральнике. Маралы собрались на лужайку, к воротам, где их каждую зиму кормили сеном и овсом, где в минувшие годы всегда лежали большие куски соли. По утрам маралы, подняв черные морды, смотрели поверх изгороди на старый аил, повертывали лодочки ушей: не скрипит ли снег, не идет ли Кучук? В горах стояла тишина. Иногда звери угрожающе ревели тонкими голосами, бодали друг друга или, поднявшись на дыбы, нюхались, били один другого передними ногами.

Кучук всегда вставал на рассвете: он любил зверей и заботился о них. Он родился в этом старом аиле и вырос в маральнике. Здесь прошла его жизнь. На его глазах сменилось несколько поколений пантачей. Отец его пришел сюда тридцати лет, когда Тыдык заставил своих сородичей окружить гору высокой изгородью, и здесь жил безвыездно. Он похоронен на скалистой горе по ту сторону реки.