Сеньорите Рамирес (товарищи по Комитету солидарности с патриотами Чили, где Глория помогала выпускать информационный бюллетень, знали её под девичьей фамилией) всю последнюю неделю нездоровилось. Побаливало сердце, кружилась голова, подташнивало. Поэтому в день отъезда Иселя Прьето молодая женщина отпросилась с работы пораньше, чтобы отлежаться и привести себя в порядок. Отдохнув немного, собиралась неспешно, без суеты: Фрэнк обещал быть к половине седьмого, а к этому часу она обязательно успеет и волосы уложить, и подкраситься, и одеться. Затренькал телефон. Редактор бюллетеня, поинтересовавшись самочувствием Глории, сообщил, что через друзей-коммунистов, приехавших в Аргентину из Сантьяго, ей переслали весточку от чильянских родственников, что письмо у него в руках и что он может — буквально минут через двадцать — заехать и завезти его. “Конечно, конечно. Буду очень вам признательна”, — обрадовалась Глория, а сердце кольнуло то ли от хвори, прицепившейся к ней нежданно-негаданно, то ли от какого-то дурного предчувствия: неужто что-нибудь с отцом? В ожидании письма она ничего не могла делать и сидела как на иголках.

Её отец, дон Аннибаль Рамирес, без малого тридцать лет практиковал в бедняцких районах Чильяна. Капитала, естественно, не нажил, но получил большее — любовь и уважение простого люда, который лечил. В семьдесят первом, схоронив супругу, поседел, сник, сам стал часто болеть. Единственной отрадой ему была дочь. Когда она поступила в Технический университет Сантьяго, дон Аннибаль, не желая разлучаться с Глорией, перебрался вместе с ней в столицу. Он нисколько не разбирался в политике, сторонился всю жизнь даже разговоров на политические темы, но безгранично верил своей дочери и её товарищам-комсомольцам, терпеливо разъяснявшим “непонятливому, отсталому” старику доктору, что несут миллионам чилийских рабочих и крестьян преобразования, начатые правительством Народного единства. А потом пришел кровавый, испепеленный сентябрь. У власти утвердилась хунта. Сторонников законно избранного и убитого путчистами президента Альенде хватали, расстреливали на месте или бросали в концентрационные лагеря. Отцу известной молодежной активистки оставаться в Сантьяго было небезопасно, и, после того как Глория улетела в Панаму, её друзья-подпольщики помогли дону Аннибалю вернуться в родной город. Он поселился у своей двоюродной сестры; без особого труда устроился в прежнюю больницу, где многие всё ещё помнили его; через верных людей посылал короткие письма Глории, без которой очень тосковал. Ежедневно он осматривал больных, делал уколы, перевязки и несложные операции, но однажды сказал себе: “Если я ещё могу быть действительно полезен, надо сделать выбор…” Дон Аннибаль Рамирес стал лечить молодых ребят, раненных в стычках с карателями. Их тайком привозили откуда-то с гор в подпольный госпиталь, созданный противниками фашистского режима в рабочем пригороде Чильяна. В госпиталь попадали также мужчины и женщины, которым удалось бежать из страшных пиночетовских застенков. Вглядываясь в застывшие лица замученных, изломанных, но не сломленных соотечественников, слушая их горькую повесть об изощренных издевательствах и пытках, которым подвергались заподозренные в сопротивлении режиму “нового порядка”, дон Аннибаль думал о том, в какую же пучину страданий ввергли народ Чили нынешние правители в генеральских мундирах; о том, что борьбу против фашизма им не погасить и она с каждым днем будет разгораться всё сильнее; о том, что в эту святую борьбу он тоже вносит свою посильную лепту… Ранним утром (после ночного дежурства) или в сумерки (до наступления комендантского часа) дон Аннибаль укладывал в выцветший, деформировавшийся от времени саквояж нехитрый врачебный инструмент, медикаменты, бинты и, не снимая белый халат (мало ли? Может, вызвали к больному), спешил на автобусную остановку, где обычно его ждало такси. 25 марта машины на месте не оказалось. Доктор Рамирес потоптался полчаса на остановке, пропуская автобусы и не зная, как ему быть дальше. Ехать самому в госпиталь? Невозможно! Это строжайше запрещено. Оставаться на улице ждать? Нелепо! Только навлечешь на себя подозрения. Он решил вернуться в больницу и оттуда позвонить по условленному телефону. Товарищи из подполья попросили отложить визит в госпиталь на следующий день, так как стало известно, что за такси хвостом увязались шпики, и трудно сказать, удастся ли шоферу уйти от погони. Там, в больнице, его и арестовали. Избитого, потерявшего сознание доктора за ноги сволокли на первый этаж и по вестибюлю, мимо перепуганных сестер, мимо недлинной очереди записавшихся на прием к терапевту, потащили в полицейский фургон.

Дона Аннибаля Рамиреса предал его коллега, хирург, с которым они проработали в Чильяне бок о бок четверть века. Не из зависти. Не из корысти. Не по причине каких-то принципов и идейных убеждений. Просто из низменного, животного страха за собственную шкуру. Кругленький, упитанный, любивший поговорить о прекрасном, возвышенном, доктор Роберто Торсеро смолоду считал себя несправедливо обойденным, обделенным судьбой. Ему — безусловно, талантливому, знающему хирургу — всюду мерещились козни недоброжелателей. С сослуживцами почти не общался, видя в них интриганов, злонамеренных конкурентов. Даже в своих оперируемых вглядывался неприязненно и недоверчиво, так как не сомневался, что его обязательно надуют, не оценят по достоинству его заслуги и недодадут. С годами характер Роберто испортился вконец, он всё чаще впадал в меланхолию, превратился в заурядного нытика и мелочного брюзгу. Единственный, кто спокойно относился к неистребимому занудству эгоцентричного, неспособного на дружескую привязанность доктора Торсеро, был отец Глории. Может, потому, что слишком давно знал его (двадцать пять лет не вычеркнешь из памяти), и многое прощал, как он думал, человеку больному, ущербному. Ещё при жизни жены дон Аннибаль неоднократно вытаскивал своего коллегу в гости, но тот был таким неинтересным, замкнутым, некоммуникабельным, что друзья Рамиресов только пожимали плечами. Как-то в присутствии Глории отец не выдержал и сказал:

— Послушай, Роберто! Тебе уже за пятьдесят, а ты всё такой же ноющий, вечно недовольный ребенок, каким я тебя впервые увидел в кино, когда ты с родителями переехал в наш город из Сан-Карлоса. Перестань, ради Христа, копошиться в себе и выставлять свои болячки и недуги напоказ. Поверь мне, созерцание собственного пупа никому не приносило пользы, кроме Будды. И то если он действительно был. Я добра тебе хочу…

Гость ушел, хлопнув дверью. Огорченный дон Аннибаль развел руками:

— Я допустил бестактность, но мне претит эта манера во всех сомневаться, всех оплевывать, выставляя везде своё “я”…

— Да брось, пап! — Глория погладила седеющую голову отца и прижалась к нему. — Не переживай! Сеньор Торсеро не из тех, кто протянет руку в несчастье. Равнодушный и черствый, он скорее может предать.

Этот разговор состоялся в 1970 году, и кто мог подумать тогда, что четыре года спустя слова дочери окажутся пророческими.

С приходом к власти в Чили военной хунты Роберто Торсеро совсем лишился сна. Он пребывал в вечном страхе, что его по ошибке, из-за каких-нибудь старых связей могут арестовать. И он лишился сытой жизни, уюта, который ему любовно создала третья по счету жена. Но больше всего Роберто боялся боли. После того как он догадался, что дон Аннибаль связан с подпольщиками, его ночи превратились в адскую муку: ему чудилось, что к ним в дом вламываются дюжие молодчики, крушат всё налево и направо, рвут драгоценные книги, рыскают по комнатам — “Где вы укрываете коммунистов?” — потом хватают дона Торсеро и отвозят в сырую холодную камеру, по которой бегают и противно пищат голодные крысы. А дальше — дальше ему загоняют иголки под ногти, дробят молотком фаланги пальцев, пытают электротоком…

25 марта 1974 года хирург чильянской больницы дон Роберто Торсеро, едва взошло солнце, явился в полицейский участок и донес на коллегу Рамиреса.