Узкая дорога влилась в слоистый шоколадно-ониксовый каньон, и это уже была ЕЕ дорога, и машина была ЕЕ грузовиком, и впереди был перевал, а еще дальше высились мегалитические глыбы ворот ЕЕ Пресептории, где Ждал ЕЕ дом и ЕЕ работа, и море, и немые аполины, и запах сушеных трав с половины Лероя.

И главное, у нее был уже настоящий друг, который пришел, как и приходят настоящие друзья — сам собой, совершенно естественно и однозначно.

Она скосила глаза и поглядела на Теймураза — лицо у него было напряженное, чужое, властное. И очень взрослое.

И чем больше она всматривалась в это лицо, тем отчетливее становилось у нее подозрение, что в той полноте жизни, которую она только что для себя открыла, ей все-таки чего-то не хватает…

Как будет не хватать Лероя.

— Темка, — сказала она, — а сколько ему было лет? Девяносто?

— Теперь это не имеет значения, — ответил он, помолчав.

— Да, конечно. И как это его взяли на дальнюю точку?

— А его никто не брал. Оказался здесь проездом и остался. Подменял метеорологов, кухню обеспечивал, атлас составлял…

Как просто это звучит! Но, кроме того, были и далеко не очевидные вещи. И то, что никто и никогда не называл его по имени. И почему он, нелюдим, пошел все-таки с их отрядом. И то, как он носил на себе запахи загадочных трав. И главное, зачем он произносил эти нежные, неуместные предсмертные слова: жимолость… марь душистая… таволга…

Была в этих словах какая-то настойчивая тайна, они требовали, чтоб их запомнили и перевели на другой язык, и непонятнее всего — к кому же они были обращены?

На узкой галечной полоске, возле массивной каменной глыбы, два часа назад установленной над могилой Лероя, выжидающе маячила чья-то фигура. Только бы не Сусанин!

— Ну, прощай, Моржик, — сказала Варвара черногубому аполину, с которым она проплавала эти два часа буквально «плечо к плечу». — Только не затоскуй тут без меня и не наделай глупостей. Вон и девочки твои скучают… Иди, иди!

Она сильными гребками пошла к берегу, пока не услышала под собой шорох гальки. Тогда вскочила и выбежала на пляж.

Человек, ожидавший Варвару, оказался сухощавым нигерийцем с отнюдь не экспедиционными кудрями врубелевского Демона. На свадьбе она видела его издалека — во главе стола.

— Меня зовут Жан-Филипп, — проговорил он приветливым тоном, каким, наверное, разговаривают с новичками лаборантками члены Высшего Галактического Совета.

— Я знаю, — сказала Варвара, залезая мокрыми ногами в подогретые сапожки.

— Мне говорили, что у вас… м-м… несколько своеобразный взгляд на природу некоторых феноменов данной планеты, — проговорил он с несвойственной, наверное, ему заминкой. — Поэтому я решил побеседовать с вами.

Он посторонился, полагая, что она направится в поселок.

— Мне не хотелось бы далеко уходить. — Варвара помотала головой, всматриваясь в темно-кофейную гладь воды.

— Тогда, может, перенесем нашу беседу часа на два?

— Не исключено, что я здесь и заночую, — сказала Вар-. вара.

— А вы ночью-то не замерзнете? — уже другим голосом, обыденным, домашним, забеспокоился Жан-Филипп.

— У меня халат с подогревом, — сказала она, накидывая капюшон на мокрые волосы.

— И к какому резюме вы пришли?

Варваре захотелось сморщиться, но она автоматически сдержалась. Но тут же сообразила, что темно, и скривилась:

— До резюме ли! Сегодня не было ни одного, даже плохонького миража. То ли они избегают этой бухты, то ли мешают аполины, то ли темно… Завтра поплыву в обед.

Она промолчала о том, чего, собственно говоря, добивалась и что возникло так слабенько, так отдаленно, что было опасение принять желаемое за действительное.

Импульс боли, болезни, неблагополучия — те самые конвульсивные волны какой-то беды, которая исходит только от раненого или умирающего животного и которые она ощутила возле Золотых ворот. Действительно ли она засекла их?

— Скажите, пожалуйста, — медленно, словно подчеркивая всю важность вопроса, проговорил Жан-Филипп, — какова основная компонента того излучения, которое вы принимаете?

Варвара вскинула голову, так что капюшон упал на спину и с шелестом отключился — ведь она ни словом не обмолвилась о своем чутье. Но Жан-Филипп знал и даже не сомневался, что излучение — многокомпонентное, и с ним не нужно было лишних слов.

— Гравитация, — отвечала она кратко и уверенно.

— Расположение центра?

— На осевой линии между воротами. Расстояние от берега нужно уточнить. Использую тень от островов.

— Только в гидрокостюме!

Она безмерно удивилась, что он этого не понимает:

— Без костюма меня явно принимают за аполина… во всяком случае, пока я в их группе. А это гарантия безопасности. Но вот за кого меня примут в костюме — не знаю.

— То есть вы полагаете, что гипотетический глубинный центр — назовем его хотя бы так — обладает анализатором?

— И притом дистанционным.

— И этот центр не природное образование и не живое существо, а некоторая квазимыслящая система, установленная здесь гуманоидами, построившими саму Пресепторию?

— Вряд ли стоит допускать, что сюда прилетали представители двух различных цивилизаций…,

— Разумно. Но тогда как объяснить тот факт, что наделенный какими-то исполнительными приспособлениями мозг — запрограммированный гуманоидами мозг! — допустил гибель трех человек?

Варвара зябко поежилась, кутаясь в свой длинный халатик. Длинный и пушистый, как бурнус. Бурнус? Откуда всплыло это слово? «Перебирая шерстинки бурнуса…» А, это оттого, что в первую секунду Жан-Филипп померещился ей врубелевским Демоном. Бывает.

Но ассоциация — штука безошибочная. Стоит на досуге подумать, почему это вдруг «шерстинки бурнуса…».

— Я допускаю, — взвешивая каждое слово, проговорила она, — что не в каждом из нас видят человека. И не всегда.

— Как это — не всегда? — совсем по-стариковски всполошился Жан-Филипп. — Вы, голубушка, таксидермист, а не кибернетик, поэтому не отдаете себе отчета, что вычислительная система не может действовать по настроению или капризу!

Он вдруг спохватился и восстановил академический тон:

— Гуманное начало — вот первый закон, который в той или иеой форме вкладывается в любую систему, обладающую свободой воли. Вы строите модель сложнейшей кибернетической системы, но отказываете в элементарной логике или ей самой, или тем гуманоидам, которые ее программировали. И, несмотря на всю несуразность своих позиций, вы так уверены в себе, что не боитесь противостоять абсолютно всем сотрудникам экспедиционного корпуса Степаниды. Не так ли?

— Да, — сказала Варвара.

— В вашем возрасте и с вашим стажем пребывания на дальних планетах я бы на это не решился.

Варвара смотрела в море, золотящееся вечерними звездами, и толчки глубинного холода не давали ей согреться. И Жан-Филипп, и все остальные их просто не чувствуют, но не в этом суть. Беда в том, что они не допускают источника этого холода.

— Да, — сказала Варвара, — стаж у меня крохотный, всего несколько дней. Да, я попала сюда прямо-таки из-за школьной скамьи, где выучила наиглавнейшее и наигуманнейшее правило дальнепланетчиков: все сотворенное чужим разумом бесценно и неприкосновенно. Но я слишком много имела дела с мертвым зверьем, и для меня существует еще один закон, не менее важный: я в ответе не только за тех, кого приручила, но и за тех, кого приручила не я. И здесь, на Степаниде, эти законы противоречат друг другу.

— Если это противоречие искусственно привнести, — изрек Жан-Филипп.

— Оно самоочевидно. Давным-давно неведомые пришельцы, может быть, и исповедовавшие гуманизм, но только не земной, устроили здесь не то биологический полигон, не то базу отдыха. Натащили с разных планет всевозможного зверья и всех одомашнили. Создали регулирующий центр с целым набором исполнителей. Хозяева отбыли, а программу не выключили. Но десятки тысяч лет одомашненные виды просуществовать не могут, они потихоньку вымирают. Еще бы — в них заложен такой чудовищный комплекс инстинктов, по которому уничтожаются все агрессивные — а следовательно, и наиболее активные — детеныши. А сейчас положение усложняется еще и тем, что этот вычислительный центр совершенно запутался, решая, к какой категории отнести нас, и от перенапряжения он может такое учинить… Нам приносят из леса брошенных детенышей. Не слабых, выпавших из гнезда или норы — нет, наиболее сильных и жизнеспособных. Милых и кротких — мамаше под брюшко, активных и агрессивных — вон из норы. Как удалось заложить в генную память такой принудительный отбор, который перебивает инстинкт материнства? Не знаю. Но садик процветает, очаровашки прыгают, кувыркаются, клянчат подачки. Умильно? Вот мы и умиляемся, вместо того чтобы сесть и разобраться, что же тут происходит.