— Много шуб, много обуви, — ответила Жанна, — это жизнь, Аристархов, это то, ради чего люди живут, а не ради вонючих войн и вертолётов. Но тебе, — закончила с сожалением, переходящим в отвращение, — этого никогда не понять!

Аристархов давно искал случая поговорить с генералом, но не получалось. Он знал генерала с афганских времён. Тогда генерал был подполковником и командовал не дивизией, как сейчас, а полком. В Афганистане в подполковнике уже не было необходимой для военного человека идейности, но оставались воля и решимость делать что должно, чтобы было что будет. А если и возникали сомнения, подполковник разгонял их скачкой на верблюде Хасане.

Аристархову не в чем было его упрекнуть. Командир сделал всё от него зависящее, чтобы Аристархов и другие пилоты остались живыми. Хотя, конечно, остались далеко не все.

В Германии в генерале, похоже, не осталось ни воли, ни решимости. Иногда взгляд его странно стекленел, и он подолгу молчал, не замечая окружающих. А иногда лицо его как бы сжималось в кулак и багровело, и Аристархову казалось, генерал едва сдерживается. Одним словом, что-то остаточно военно-человеческое, если, конечно, может быть военно-человеческое вне идейности, воли и решимости, присутствовало в генерале, как неясный отражённый свет.

Собственно, так же, как и в Аристархове.

Но капитанский понятийный круг ограничивался конкретными боевыми заданиями, одним-единственным вертолётом. Генерал же в силу звания и положения должен был видеть происходящее как бы с некоей горы. Аристархову хотелось бросить взгляд на окрестности с этой предполагаемой генеральской горы, как в щёлочку подсмотреть, хотя всё чаще закрадывались сомнения: а есть ли вообще гора?

Герр Вернер назначил быть на клубном лётном поле под Ганновером в четырнадцать ноль-ноль. Он должен был привезти из города господина, интересующегося жидкими противогазами.

Аристархов посадил машину в назначенном месте в тринадцать пятьдесят пять. Прошло полчаса, а герра Вернера с господином, интересующимся жидкими противогазами, не было.

Генерал, по команде которого взлетали армады боевых вертолётов, достал из сумки бутылку коньяку «Хеннеси», сильно отхлебнул, передал бутылку Аристархову.

— За российскую армию, капитан! Свиньи, они считают, что с нами можно всё, что мы стерпим…

— Генерал, — возвратил бутылку Аристархов, — вы знаете, я избегаю разговаривать с начальством на отвлечённые темы. Только по существу полученного приказа.

— Я знаю, капитан, о чём ты, — вторично приложился к «Хеннеси» генерал. Лицо его сделалось кирпичным, и тяжёлым же, как кирпич, сделался его взгляд. — Но я не знаю, что тебе ответить.

— Генерал, уничтожая свою мощь, мы лишаем себя чести. К нам относятся как к мусору, генерал, и они правы. Такого не было в истории человечества.

Генерал молчал, бычьи поводя шеей. «Неужели ещё выпьет «Хеннеси»? — подумал Аристархов.

— Быть может, я ошибаюсь, генерал, — продолжил он, — но мне кажется, что вот не стало нас, не стало в мире чего-то такого, что… не давало миру окончательно пропасть. Я не говорю, что мы были хорошие, генерал, наверное, в нас было зло, но это было наше зло, генерал, и мы противостояли им чужому злу. Мы были другие, генерал, и пока мы были сильнее, наши люди были защищены от чего-то такого… Я не знаю, как это назвать, генерал, но я знаю, что это не то. Хрен с нами, генерал, мне не жалко ни себя, ни вас, но мы предали наших жён, матерей и детей, генерал, предали всех, кто делил с нами прежнюю жизнь. Отныне грош нам цена, генерал. Как нас выперли из Афганистана, из Германии, так выпрут и из России — из собственных домов и семей. Отовсюду, отовсюду…

— Деньги, — пробормотал генерал, и Аристархов увидел, что бутылка почти пустая. — Они как трупные бактерии питаются падалью, но и как сперматозоиды зачинают новую жизнь. Ты не нашёл себя в двуединой стихии денег, капитан. В нашем случае деньги делаются на падали, капитан. У тебя лёгкие, капитан, а тут потребны жабры, чтобы дышать в гнилой крови и живом дерьме. Ты задыхаешься. Из тебя не вышел человек-амфибия, капитан! — рванул воротник, как будто из него вышел этот самый человек-амфибия, и ему же был непривычен тёплый летний немецкий воздух.

— Я хочу сказать, генерал, — буднично произнёс Аристархов, — что в армии не может не быть людей, которые не хотят этому помешать. Чем бы они в данный момент ни занимались. Ещё не поздно положить предел, генерал. Моя жизнь, генерал, в их полном распоряжении. Более того, генерал, они могут располагать моей жизнью. Она уже не представляет большой ценности для меня лично, генерал, но ещё может представлять некоторую ценность для… — Аристархову показалось нескромным сказать «Родины» или «армии», поэтому он закончил как-то по-книжному, — гипотетического дела.

Некоторое время генерал молчал, тупо глядя на приближающийся кофейного цвета «оппель». Из «оппеля» выбрались герр Вернер и господин, интересующийся жидкими противогазами. Герр Вернер и не подумал извиниться за сорокаминутное опоздание. Господин, интересующийся жидкими противогазами, с любопытством посмотрел на валявшуюся на траве бутылку из-под «Хеннеси». Должно быть, он подумал, что сам Бог, не иначе, послал ему такого контрагента — алкоголика-генерала, распродающего военное имущество.

— Капитан, — генерал в упор не видел подтянутого герра Вернера и не столь подтянутого господина, интересующегося жидкими противогазами. — Не ищи воинской дисциплины и служебной субординации, где потребно действовать по-партизански. Генеральский вертолёт улетел, капитан, не догонишь. А теперь поинтересуйся у этого жирного хера: сколько он отвалит за партию лучших в мире совпротивогазов?

После незаметно перешедшего в ужин обеда в ресторане посреди парка Аристархов и герр Вернер под руки довели генерала до «оппеля» и впрямь похожего в сумерках на огромное лоснящееся, хорошо прожаренное кофейное зерно. Окончательная цена была определена генералом и господином, интересующимся жидкими противогазами, без помощи переводчика Аристархова. Они писали цифры на салфетках и передавали салфетки друг другу. Генерал матерился, стучал по столу кулаком, так что прыгали тарелки и фужеры. После седьмой салфетки он перестал материться, распорядился принести шампанское. Аристархов ненароком бросил взгляд на сгорающие в пепельнице, а потому распрямляющиеся салфетки. Его несколько удивила хвостатость цифр, то есть количество нулей. Он и представить себе не мог, что мирная процветающая Германия до такой степени нуждается в советских армейских, да к тому же жидких, противогазах.

Всю дорогу до лётного поля в «оппеле» генерал безобразно храпел, укрепляя немцев в презрении к русским. В вертолёт же загружался странно трезвым, мрачным, надменным, эдаким Чайльд-Гарольдом, укрепляя немцев уже в совершеннейшей непредсказуемости русских.

Господин, интересующийся жидкими противогазами, позвонил из «оппеля» в диспетчерскую аэродрома, и оттуда быстренько прискакал малый в фуражке, почтительно шурша голубым бланком.

— Полетите шестым коридором, — объявил господин, интересующийся жидкими противогазами, — это персональный коридор канцлера.

Каким-то очень влиятельным оказался этот господин.

Генерал воспринял информацию о том, что полетит персональным воздушным коридором германского канцлера, совершенно спокойно, как будто с детства был с канцлером, что называется, накоротке.

Последнюю бутылку шампанского распили прямо на поле.

— И ты пей, — подавившись пеной, приказал генерал Аристархову, — коридор канцлера широк, как меч Зигфрида!

Сумеречная Германия лежала внизу в огнях городов и темноте лесов, космических пейзажах металлургических и химических производств. Сверху из канцлерского коридора было совершенно очевидно, что ухоженной стране тесно дышится среди бесконечных заводов и огней городов, среди редких, не тронутых вечерними огнями лесов, полей и рек.