У «мужиковствующих» неприязнь к Мариенгофу росла не по дням, а по часам. Как-то Дид-Ладо нарисовал карикатуры на Есенина, изобразив его лошадкой из Вятки, Шершеневича — орловским рысаком, Мариенгофа — породистым конем-Гунтером. С этой поры «мужиковствующие» спрашивали:

— Ну, как поживает ваш Анатолий Гунтер? Конечно, в то время никто из имажинистов не предполагал, какой подлый подвох последует с их стороны по отношению к Сергею. А пока что, по настоянию Есенина, вышло несколько сборников, где с участием его и Мариенгофа были напечатаны стихи «мужиковствующих».[6]

Я выкроил время так, что ровно в час дня вошел в книжную лавку артели художников слова на Б. Никитской, дом № 15. Есенин разговаривал с Мариенгофом, который показывал ему какую-то книгу.

— Иди в салон, — сказал Сергей, — я сейчас! «Черт! — подумал я. — Он не хочет, чтобы даже Анатолий слышал!»

Я поднялся на второй этаж, где был салон — место приема поэтов, писателей, работников искусства, приходящих в книжную лавку, чтобы поговорить, поспорить по поводу купленной книги или еще по какой-либо причине.

Когда Есенин пришел в салон, признаюсь, я без обиняков спросил его, почему он делает тайну из того, что говорят о нем члены правительства и ЦК партии.

— Садись! — предложил он. И задал мне вопрос — Ты в Союзе поэтов бываешь?

— Бываю. Верней, бывал. Сейчас редко захожу.

— Как относятся к тебе молодые поэты?

— Да по-разному. Дир Туманный — хорошо. Рюрик Рок все допытывается, как я попал в имажинисты. Я говорю: прочитали стихи — приняли.

— Допытывается? Наверно, метит к нам?

— А он это не скрывает!

— Ладно! Буду выступать, скажу о ничевоках. Попляшут. Только напомни!

И, выступая в клубе поэтов, сказал улыбаясь:

— Меня спрашивают о ничевоках. Что я могу сказать? — и закончил под аплодисменты: — Ничего и есть ничего!..

Есенин положил руки в карманы брюк и стал медленно шагать по салону. Я молчал.

— Ты Пушкина знаешь? — вдруг спросил он, останавливаясь передо мной.

— Как будто! Читал о нем Белинского, Писарева. Недавно Айхенвальда!

— «Моцарта и Сальери» читал?

— Да!

— Триста с чем-то строк. А мысли такие, что перевесят сочинения другого философа. Помнишь, что говорит Сальери? — Сергей, подчеркивая нужные места, великолепно прочел вслух:

Есенин прочитал монолог до конца, походил по салону, посмотрел на меня и повторил: «Не то мы все погибли, мы все, жрецы, служители музыки». — И добавил: — Видишь, один гений Моцарт губит все посредственности!

— За них Сальери мстит Моцарту ядом, — подхватил я.

Сергей улыбнулся и покачал головой:

— Я хотел встретиться с Леонидом Андреевым — не удалось! А ты разговаривал с ним, и он советовал тебе больше читать.

— Я и читаю. Но ведь что получается: учусь в университете, служу, пишу стихи, теперь вот работаю в «Ассоциации» и немного в Союзе поэтов. Времени-то не хватает!

— Это Пушкин написал, что Сальери отравил Моцарта. На самом деле это легенда. Да и для чего Сальери так поступать? Он был придворным капельмейстером, купался в золоте. А сильных покровителей у него было до дьявола! Этот человек пакостил Моцарту, как только мог. — Есенин поднялся со стула, оперся руками о стол. — Oт Сальери ничего не осталось, а от Моцарта…

Он подошел к одному из окон салона, где на подоконниках лежали навалом книги, покопался в них, вынул толстую, в переплете, и подал мне. Это был краткий энциклопедический словарь Павленкова.

— Если денег нет, потом отдашь! — заявил он. — Теперь рассказывай!

Когда я закончил, он задал несколько вопросов, потом мы спустились вниз, он подошел к лестнице, стоящей возле полок, передвинул ее и полез на самый верх. Там он достал стоящие за томами несколько своих книжек, надписал их и попросил передать по назначению. (Просьбу я выполнил. Бывшему на Юго-Западном фронте Ф. Э. Дзержинскому оставил книги на его даче.)

Провожая меня из книжной лавки и отпирая дверь, Есенин взял меня за плечо и задержал:

— Зависть легко переходит в ненависть, — тихо проговорил он. — Самый близкий друг становится яростным врагом и готов тебя сожрать с кишками…

Думаю, что читатели, хоть немного знакомые с биографией Есенина, вместе со мной скажут, что его слова оказались пророческими…

Когда к обеду я вернулся домой, в моей комнате сидел Грузинов. Имажинисты часто переступали через порог моей комнаты. Ларчик открывался просто: не только устав «Ассоциации вольнодумцев», но бланки, штамп, печать хранились у меня. («Орден имажинистов» не был юридическим лицом и не имел своей печати.) В двадцатые годы то и дело требовались всяческие справки, удостоверения, заверенные копии документов. В моей «канцелярии» с пишущей машинкой это делалось с предельной скоростью.

Грузинов пришел за справкой для домового комитета. Разговаривая с ним, я подивился, как это Есенин наизусть прочел Пушкина. Говорили, он знает только «Слово о полку Игореве» да священные книги! Иван усмехнулся:

— Ты думал, он мужичок-простачок? Нет, брат, он себе на уме.

Хитра-ай!

И объяснил, что Сергей может прочесть не только Пушкина, но и Лермонтова, Баратынского, Фета…

— Да чего там!.. — продолжал с увлечением Иван;— Он прозу знает: лермонтовскую «Тамань», вещи Гоголя. И знаком с новыми стихами Блока, Маяковского, Пастернака, Мандельштама. Хитра-ай! — повторил Грузинов.

— Погоди! Старое он читал раньше. А когда успел новое?

— Ты у него сам спроси!

Мне не пришлось спрашивать Сергея. Вскоре я встретил его на Б. Никитской, идет — веселый.

— Ты чего это, Сережа?

Есенин рассказал, что члены артели художников слова настаивали на том, чтоб он ежедневно дежурил по несколько часов за прилавком. Сергею это было не по душе и, выбрав какую-нибудь интересную книгу, он влезал по лестнице наверх, усаживался на широкой перекладине и читал. Но было известно, что многие покупатели и покупательницы заходят в лавку не только с целью купить что-нибудь, но еще и поглазеть на Есенина, взять у него автограф, а иногда попросить прочесть их вирши и сказать свое мнение. Если поэт сидел где-то под потолком, то снаружи в окно никто его не видел и в лавку не заходил. Или появлялся для того, чтобы справиться, когда торгует Есенин. Члены артели насели на него, и он нет-нет да становился за прилавок и отпускал книги.

— Понимаешь, — рассказывал он, — стало мне невмоготу; утром хорошую книгу купим, к вечеру обязательно продадим, а прочитать ее вот как надо, — и он приложил правую руку ребром ладони к горлу. — Думал я, как избавиться от такой напасти, и удумал. — В глазах Сергея заблестели голубые огоньки. — Пришла широкая дама в хивинках. Нет ли у вас романов Боборыкина? — Да как вам не совестно читать Боборыкина, говорю. У него же одна вода и та мутная! Она на дыбы! Как это так? У Боборыкина чудный роман «Китай-город»! Может быть, Китай-город ничего, а остальные — дрянь! Кстати, «Китай-города» у нас нет! Она повернулась, ушла и хлопнула дверью.

Есенин заразительно смеется.

— И набросились же на меня! На полках-то три комплекта сочинений Боборыкина гниют!.. Скандал!

Теперь у Есенина глаза — голубые сияющие звезды…

— Как-то зашел покупатель, — продолжает он, — и спросил, нет ли стихов Бальмонта? Я сочувственно спрашиваю: — Как вы дошли до такого тяжелого состояния?

— А что? — удивился покупатель.

— Бальмонт — это же Иза Кремер в штанах. И в нос нараспев: «В моем саду мерцают розы»…