Про Масея напомнил ему в Кулигаевке и военный, когда Зазыба уводил с собой Марылю из Сидоровой хаты.

— Вы от сына письма получаете? — спросил он вдруг. Зазыба сгорбился, втянув в плечи голову, и тяжело, как маховое колесо, повернулся на голос. Военный стоял, держась рукой за край стола, и не сводил глаз с Зазыбы.

— Нет, — тихо, как при удушье, ответил Зазыба. — Он осужден по семьдесят второй статье, без права переписки.

Тогда военный улыбнулся, будто желая подбодрить человека, но улыбка его была какой-то неестественной, явно вынужденной.

— Может, вы слышали что-нибудь о нем? — сделал Зазыба шаг вперед.

— Даже видеть пришлось.

— Давно?

— Недавно, — уже строго сказал военный. — Но вы не волнуйтесь, у него все хорошо.

Тогда Зазыба в своей неожиданной радости взглянул на Маштакова и тотчас же поник: секретарь райкома, будто стыдясь чего, отвел глаза в сторону.

«Обманывает, — с досадой и душевной болью подумал Зазыба о военном, — не видел он Масея!» И пока шел из Кулигаевки с Марылей, не мог справиться с волнением.

Успокоился Зазыба уже в Веремейках. Обида прошла, и теперь он вспомнил о разговоре в Сидоровой хате как о чем-то заслуживающем большого снисхождения: до чего может довести человека перестраховка, вызванная не столько боязнью за порученное дело, сколько недоверием! Тем не менее на душе у Зазыбы было скверно, хотя он и хорошо знал, что ума в чужую голову лопатой не накидаешь. Вначале он даже хотел рассказать об этом разговоре Марфе, но сдержался, не желая волновать ее, зная, что та может впасть в отчаяние. Теперь Марфа тоже не спала, она лежала на топчане, стоявшем между стеной и печью. Было слышно, как порой она ворочалась и вздыхала, но тихо, будто боясь потревожить покой в хате.

Марыля ночевала в другой половине, за филенчатой дверью.

Не ожидал Зазыба, но и его вдруг сморил сон — затерялись где-то, как эхо в бору, беспокойные мысли, и глаза перестали гореть сухим огнем. Кажется, давно сны оставили его, может, потому, что стареть начал, однако сегодня вдруг стало возвращаться как раз то, что, пожалуй, и не вспоминалось уже… Он видел, что едет с отцом на вырубку версты за четыре от деревни за дубовыми бревнами — они тогда надумали перебрать свою хату. Дерево отец высмотрел заранее, даже сговорился с лесником, и они вскоре начали пилить его без особой осторожности. Опилки, сыпавшиеся из прореза, были теплые и мягкие, и Денис, тогда еще подросток, сгребал их со своего лаптя и, пока отец вгонял обухом клин, чтобы не зажимало пилу, просеивал между пальцами, поглядывая вверх — когда будет падать дуб? Но тот стоял и даже не дрожал. Пила тем временем все глубже врезалась в его крепкую, как кость, древесину. Дуб прожил в лесу лет полтораста, не меньше. Об этом сказал Денису отец, когда они подошли. И еще отец предупредил: «Упаси бог, не отбегай никуда, если затрещит. Стой на месте». Но вот дерево наконец покачнулось, и Денис почему-то забыл отцовский наказ: бросился как раз в ту сторону, куда метил упасть дуб. Спасло его лишь то, что дерево выросло к макушке раздвоенным: когда оно рухнуло на землю, Денис оказался между сучьями. Конечно, страху набрался, да и без болячек не обошлось. Однако более всего досталось отцу: тот, приехав из лесу, пролежал несколько недель на топчане и едва справился с нервной болезнью. И вот Зазыбе снился тот страшный случай, и он снова ошалело бежал по вырубке, слыша над собой треск дерева. Но теперь бежалось почему-то не так прытко и вообще все казалось как бы умышленно подстроенным: Денис, уже в летах, как сегодня, не столько бежал меж пней по вырубке, сколько спотыкался, скользя по мокрой траве, а дерево нависало над ним, угрожало раздавить… Разбудила Зазыбу Марфа.

— Немцы! — тревожно шепнула она.

Зазыба сбросил со скамейки ноги, вскочил, будто и не спал.

— Где?

— Послушай…

Чтобы не выдать себя, Зазыба осторожно толкнул окно. Одна половинка открылась на улицу, в лицо дохнуло прохладой и запахами позднего лета, но ухо ничего не улавливало. Тогда Зазыба открыл и вторую створку, высунулся по плечи наружу.

— Померещилось тебе, — во весь голос сказал он жене.

— Нет, я, кажется, не спала, — не поверила Марфа.

Зазыба постоял еще несколько минут, опершись на подоконник, но никаких посторонних звуков и теперь не услышал — в деревне по-прежнему было тихо.

И вдруг за огородами, в овсе, будто спохватившись, свистнула перепелка:

— Пить!.. Пить!..

Сперва Зазыба даже не понял, что это подала голос перепелка. Но вот послышалось выразительное и полное:

— Пить-пиль-вить… Пить-пиль-вить… Пить-пиль-вить…

И Зазыба уже не сомневался.

— Пить-пиль-вить…

А не запоздала ли песня ее в этом году?

— Пить-пиль-вить…

Зазыба собрался уже закрыть окно. Но только прикоснулся рукой к створке. Что-то удерживало потянуть ее к себе.

— Пить-пиль-вить… Пить-пиль-вить…

В голосе перепелки не было той ядреной и беззаботной удали, которая, будто удар хлыста, порой прямо-таки подстегивает и поднимает дух.

— Пить-пиль-вить… Пить-пиль-вить…

Сегодня перепелка не иначе как плакала. То ли гнездо ее разорили, то ли другая какая беда заставила оглашать тоскливым зовом окрестность.

— Пить-пиль-вить… Пить-пиль-вить…

Зазыба почувствовал это и с грустью подумал: если птицы так плачут, то как же должны голосить люди, у которых горя несравненно больше, а теперь так его и вовсе через край? Вспомнилось:

— Никаких немцев, — успокаивая жену, бросил Зазыба в темноту хаты. — Тебе и вправду показалось.

Но Марфа сама подошла к окну.

— Да и в самом деле ничего не слышно, — согласилась она, прислушавшись.

— А почему вдруг подумалось тебе? — спросил Зазыба.

— Будто машина прошла…

— Где?

— По улице.

— Тогда б она и теперь гудела.

— А кто ее знает…

Марфа зевнула, но от окна не уходила.

— Ложись спать, — посоветовал Зазыба, — а то завтра будешь слоняться сонная по двору. Да и девку мы, видать, разбудили.

— Она ж молодая. Ей спится. А тебя вот зря по дурости своей подняла.

— Да ладно уж, — махнул рукой Зазыба.

Марфа снова прилегла на топчан, а Зазыба остался сидеть на лавке — сильно зачесалась голень в сапоге, должно быть, взопрела в портянках. Он страдальчески морщился, хотел было уже разуться. Но вдруг на улице послышались голоса. Зазыба быстро прикрыл окно, а сам стал за косяк. Голоса приближались. Разговаривали по-русски. Как только Зазыба уловил это, сразу успокоился и перестал прятаться. Марфа тоже услышала голоса, вскочила с топчана, подошла к окну.

— Что там?

— Подожди, — предупредил Зазыба.

Наконец Зазыба различил в сумерках на дороге две человеческие фигуры. Они приблизились к хате и остановились.

— Может, эта? — спросил один.

— Если та женщина верно посчитала, — ответил другой.

— С левой стороны?

— Кажется, да.

— А как тут войти во двор?

— Черт его знает!

— Может, залезть в палисадник да постучать в окно?

— Нет, вытопчем гряды. Под окнами у крестьян всегда что-нибудь растет.

— Может, выйти к ним надо? — подсказала Зазыбе Марфа.

Те двое направились к воротам, где с правой стороны была калитка. Запоров замысловатых на ней не было, лишь деревянная собачка, которая приподнималась посредством веревочки через просверленный глазок. Во двор нетрудно было попасть даже ночью. Как и следовало ожидать, незнакомцы быстро справились с нехитрым запором и взошли на крыльцо. В хате было слышно, как они застучали щеколдой. Зазыба вышел в сени. На крыльце, очевидно, услышали, что дверь открылась, и перестали стучать. Некоторое время царило молчание. Тогда Зазыба нарочно кашлянул.