– Этого не держим, – улыбнулся старичок.

На карточке должно было получиться так, будто Саша находился не на госпитальной койке в нижнем белье, а на поле сражения. Он якобы только что разделался с немецким «тигром» и теперь, сдвинув набекрень кубанку, посмеивался и устраивал перекур.

– Ну и дает старикан! – реготал Самоходка.

– В каждом деле, молодой человек, имеется свое искусство.

– Понимаю: не обманешь – не проживешь, так, что ли?

– Это вы напрасно! К вашему сведению, я даже генералов снимал и имел благодарности.

– Тоже «в боевой обстановке»?

– Веселый вы человек! – жиденько засмеялся старичок и погрозил Самоходке коричневым от проявителя пальцем.

На меня гимнастерка не налезла: помешала загипсованная оттопыренная рука.

– Хотите манишку? – вышел из положения старичок, который, видимо, уже давно специализировался на съемках калек и предусмотрел все возможные варианты увечья. – Не беспокойтесь, я уже таких, как вы, фотографировал. Уверяю вас: все будет хорошо.

Но манишки, а попросту говоря, нагрудника с пуговицами, я устыдился и не стал сниматься. Отказался и Бородухов, проворчавший сердито:

– Обойдусь. Скоро сам домой приеду.

– Тогда давайте вы. – Старичок цепким взглядом окинул Копёшкина, должно быть прикидывая, какую можно к нему применить декорацию и бутафорский реквизит, чтобы и этому недвижному солдату придать бравый вид.

– К нему, дед, не лезь, – сказал строго Бородухов.

– Но, может, он желает?

– Ничего он не желает… Не видишь, что ли?

– Понимаю, понимаю, – старичок приложил палец к губам и на цыпочках отошел от койки. – Хотя можно было и его… Что-нибудь придумали б… У меня, знаете, были очень трудные случаи…

– Давай, давай…

– Тогда счастливо выздоравливать. Фотографии только через десять дней. Много другой работы. Тула… Владимир… Это все моя зона. Что поделаешь… Теперь нету хороших мастеров, нету… Ах, такой день, такой день! Слава богу, дожили наконец…

Он зачехлил аппарат, сложил в баул все свои бебехи, галантно раскланялся, доставая кепкой до пола, и неслышно вышмыгнул за дверь.

– Трупоед… – сплюнул Бородухов.

Госпитальный садик все еще гудел народом. Играла музыка – все больше вальсы, от которых щемило сердце. Саенко и Бугаев вернулись в палату с красными бантами на пижамах и с охапками черемухи.

Перед обедом нам сменили белье, побрили, потом зареванная по случаю праздника, с распухшим носом тетя Зина разносила янтарно-желтый суп из кабана.

– Кушайте, сыночки, кушайте, родненькие. – Концом косынки она утирала мокрые морщинистые щеки. Суп-то нынче добрый… Ох ты господи! А я как услышала, так и села. Сколько по этим-то итажам выбегала, сколь носилок перетаскала и – ничего. А тут хочу, хочу встать, а ноги как не мои… Да неужто, думаю, все уже кончилося? Аж не верится. Какую долю вытерпели, какого сапустата одолели. Как вспомню, как вспомню…

Слезы опять выступили на ее глазах, она торопливо утерлась и тут же улыбнулась, просветлела лицом.

– Кушайте, кушайте, а я пойду котлеток принесу. Поправляйтесь на здоровье, уж теперь недолго осталося…

Дверь распахнулась от толчка сапогом, в палату грузно протиснулся начхоз Звонарчук с неузнаваемо обвисшими усами на широком потном лице.

– Погодьте, погодьте исты!

На вытянутых руках он нес медный самоварный поднос с несколькими темно-красными стаканами.

– З победою вас, товаришчи, – поздравил он усталым, по детски тонким голоском. – Скильки вас у палати?

– Семеро осталось.

– Ага, точно… Тут вам вид имени администрации… Саенко, распорядысь.

– Есть, распорядиться! – Саенко с готовностью подпрыгал к подносу и составил стаканы на Михаеву тумбочку. – Давайте с нами, товарищ начхоз. За победу.

– Ни, хлопци. Нема время. – Он вытер рукавом халата потный лоб. – У мэни ще сто двадцать душ. Ух ты, чертяка, запалывси як…

Начхоз еще раз поглядел на стаканы: то ли пересчитывая в уме для отчетности, то ли просто так – как на произведение собственной расторопности. Видно, вино это досталось ему нелегко.

– Так вы давайте… А то суп охолонет.

– Спасибо.

– Було б за то.

Он ушел.

Саенко медленно, чтобы не пролить, не прыгая, как всегда, а волоча раненую ногу по полу, при полном молчании всех присутствующих разнес стаканы по тумбочкам. Лицо его при этом было озабоченным и строгим, а нижняя губа аскетически поджата, словно у ксендза при свершении исповеди. Да и правда, эти рубиново-красные, наполненные до краев стаканы воспринимались в нашей бесцветно-белой палате как нечто небывало-торжественное, как волнующее таинство.

Минуту-другую каждый молча созерцал свой стакан

– Ну что, солдаты… Что задумались? Давайте колыхнем, что ли… – предложил Саенко.

– Да, давайте.

– Пусть сперва Михай, – сказал Бородухов.

– Верно, пусть он сперва. А то как же ему…

– Это само собой. – Бугаев взял Михаев стакан. – Давай присядь, а то не дотянусь.

Михай послушно сел на край койки, запрокинул голову.

– Ну, браток… За Победу?

– Ага.

– Жаль, нельзя с тобой чокнуться…

По лицу Михая скользнула виноватая улыбка.

– Ну ничего… поехали.

Мы смотрели, как Бугаев, осторожно наклоняя стакан, вылил вино в птенцово раскрытый рот молдаванина.

– Во, парень, – удовлетворенно сказал он. – Это дело. Ничего, наловчишься… – Бугаев вытер пижамным рукавом Михаев подбородок, по которому скользнула алая струйка, и, зачерпнув из супа картофелину, дал ему закусить. – Я знал одного такого, как ты, так он приспособился зубами брать стакан за край и высасывал все до донышка.

– Вино пить можно. А как теперь его делать будешь! – Михай тряхнул узлами рукавов. – Вину руки нужны.

– Ничего, братка! Не падай духом. Жинка поможет.

– Аяй-ай-ай… – Михай покачал головой.

– Ну будет, будет про это… – прервал Бородухов и степенно провозгласил: – Давайте, робяты, за дальнейшую нашу жисть выпьем… Как она дальше пойдет… Что было – то было, будь оно неладно! Живым жить, живое загадывать.

Мы выпили.

Прибежала Таня, поздравила с праздником, поставила на нашу с Копёшкиным тумбочку букет подснежников, принялась кормить его с ложки. Копёшкин, глотая жижу, морщился, пускал пузыри.

– Ты ему винца всплесни, – посоветовал Саенко.

– Вы что, смеетесь?

– А что? Пусть солдат разговеется.

– Ему же нельзя.

– Дай, дай ему. Отпусти ты его душу на волю. Вот увидишь, полегчает с вина-то.

– Не говорите глупостей.

Ох уж эти лекари! Хуже жандармов. Может, ему только и осталось, что посошок выпить. Сердца у вас нету.

– Все, славяне! Завтра буду проситься на выписку, – решительным тоном сказал Саша Самоходка.

Таня посмотрела в его сторону, укоризненно покачала головой.

– Не выпишут – убегу. Тань, поехали со мной, а? На Волгу. Красота!

– По дороге потеряешь, – усмехнулась Таня.

– Честное гвардейское, не потеряю! Я ведь к тебе, можно сказать, привык. Осталось только расписаться. – Саша заметно окосел, да и все тоже порозовели, заблестели глазами. – Ребята, поехали? – говорил Саша, хмельной и добрый. – Нашими дружками будете. Такую свадьбу сварганим. Эх и хорошо у нас, братцы! Деревня высоко-высоко! А внизу Волга. Всю видать, на пятнадцать верст туда и сюда. Пароходы идут, гудки, бакены по вечерам… Михай, поехали?

– Не-е, я домой.

– Что у тебя там? Успеешь.

– Как что? – Михай вскинул рыжие брови. – Как что? Не был – не говори.

– Нет, брат, – Самоходка мечтательно уставился в потолок. – Где Волга не течет, там не жизнь.

– Зачем зря говоришь? Зачем? А виноград у вас есть? А вино наше пил? Не пил.

– Квас, знаю.

– Что понимаешь? – горячился Михай. – Давай спорить! Квас, да? Налью тебе кружку, вот такую большую, – он сдвинул культи, показывая, какую кружку нальет Самоходке. – Пей, пожалуйста! Выпьешь – под бочку упадешь. Как мертвый будешь. Э-э, что говоришь – нету жизни. Поедем – увидишь. Что Волга? Что Волга? Мы воду не пьем, мы вино пьем. Молдова, понял?