В первый же день приезда главного энергетика, когда вся компания ужинала, явился к ним гонец из чайханы и сообщил, что их немедленно требует к себе Пименов, всех до единого. Ребята переглянулись, предчувствуя недоброе, потому что раньше было достаточно, если к Фролову ходил кто-нибудь один. Так оно и вышло...

Пименов, заросший рыжей щетиной и успевший неизвестно где вымазаться --он хлопок не собирал, а ходил между грядками, постукивая сухим стеблем по голенищам грязных сапог, или часами маячил на хирмане рядом с весовщиком,--встретил ребят, не скрывая враждебности. Вероятно, его, человека и в тресте не славившегося внешней аккуратностью, которого вечно шпыняли острые на язык женщины, привел в раздражение вид выбритых, аккуратных, в свежих рубашках, благоухающих "Шипром" ребят, которые, как обычно, собирались после ужина на танцы к медичкам, где уже вовсю гремела музыка, долетавшая аж до чайханы.

-- Опять на танцы-шманцы? -- спросил Пименов, недовольно оглядывая компанию.

-- А что, нужно обязательно согласовать с вами? -- язвительно ответил вопросом на вопрос Марик.

-- Прежде всего вы должны согласовать со мной время пребывания на поле. И я скажу со всей свойственной мне прямотой и откровенностью, что не вижу причин для особого режима вашей веселой компании. Для меня все равны, и будьте добры с поля -- со всеми вместе. Что будет, если каждый вздумает работать, как ему удобно, сообразуясь с личной выгодой и собственной логикой? Вы мне тут хитрости бросьте, не развращайте людей. Ваш уход с поля раньше положенного времени я расцениваю как вызов коллективу. Да-да, только так, и не иначе!

-- Так мы же собираем... -- попытался вставить слово Фатхулла.

Но Пименов, даже не повернув головы в сторону Мусаева, перебил:

-- Все собирают, никто не уклоняется. Да и не позволим дурака валять. А кто больше, кто меньше -- не столь важно. Для шести миллионов тонн, что сдает республика, ваши, так сказать, стахановские килограммы -- пылинки и песчинки, и не воображайте себя героями страды. Что это такое? В рабочее время вас видят в райцентре... В баньку, видите ли, захотелось... Другие же как-то терпят, обходятся, а вы чем лучше, почему я должен потворствовать вашей вольнице?

Ребята стояли, переглядывались между собой, обескураженные и обозленные.

-- И не сверкайте глазами, Мусаев, на вас, как на старшем, главная вина и ответственность,-- продолжал, распаляясь, Пименов. -- Что, хотите сказать - Фролов разрешил? Он молод и пошел у вас на поводу, стихия и энтузиазм его увлекли. Но ваша ни с кем не согласованная анархия, думаю, ему даром не пройдет. Многим ваше самовольное и бесконтрольное поведение не нравится, и я, с обычной для меня принципиальностью, доложу в райком по возвращении о вашем безответственном и недальновидном покровителе. В общем, я думаю, что сказал ясно: с завтрашнего дня никакой самодеятельности и на ужин со всеми. А то, что я за вами прослежу особо,-- уж будьте уверены. Все, можете идти! -- закончил он, почти переходя на крик.

-- Так что, нам и собирать, как всем? -- спросил побелевший, как хлопок, Фатхулла, у которого желваки так и ходили на лице.

-- Это ваше дело, тут я вам приказать не могу.

И работа разладилась... Через два дня, возвращаясь в потемках с поля, Марик, который и до среднего сбора не дотягивал, если бы на его счет Фатхулла с Баходыром не сдавали по тяжеленному фартуку, говорил друзьям, словно оправдываясь:

-- Знаете, ребята, во мне что-то оборвалось, я вроде и стараюсь как прежде, а результата нет. И я сегодня твердо решил уехать. Честно говоря, мне хотелось бы побыть с вами до конца, или, как ты любишь говорить, Фатхулла, до победы. Но думаю, мои победные дни позади, а позориться и выслушивать глупости Пименова я не хочу. Да и управляющий на прошлой неделе говорил, что мне давно пора вернуться.

Ребята знали, что Марик, несмотря на молодость, в конструкторском отделе ведущий технолог по нестандартному оборудованию и его отсутствие отрицательно сказывалось на работе.

-- Марик, только не завтра, а послезавтра. Сделаем прощальный ужин, пригласим девушек,-- мы давно обещали угостить их пловом. Начали по-людски, так давайте по-людски и закончим,-- предложил Фатхулла и обнял Марика, который волновался, правильно ли поймут его ребята...

Подробнее всего из той осени Рашиду запомнился этот прощальный ужин. После горячей перепалки с Пименовым вслед за Мариком уехал и Фатхулла, а через день отбыл и немногословный Кочков. Вспоминались и те милые девушки из медицинского, которых он больше никогда не встречал; он даже помнил, как грустный Марик открывает единственную бутылку шампанского, приобретенную по случаю прихода гостей, хотя весь сезон они строго придерживались "сухого" закона. Рашид, словно желая вернуть ушедшее время, пристально вглядывался в молодые лица друзей: неужели эти горячие юнцы, любившие в ту осень и хлопковое поле, и гостеприимный двор Икрамовых, и друг друга, и все вокруг, были они?..

Неслышно подошел Баходыр, опустился рядом, и Рашид, очнувшись и не понимая, где он находится, попытался встать.

-- Да лежи ты, лежи,-- остановил его товарищ. -- Давно приехал из райцентра, а тебя все нет и нет, думаю: не случилось ли чего, уж слишком слабым ты выглядел утром. Самат подсказал, что ушел к речке. Еле отыскал. Красивое ты место приглядел. Подошел, а ты как будто спишь, улыбаешься чему-то приятному; конечно, такая благодать вокруг, свежесть и тепло, да и сон -- лучшее лекарство, как говорят наши старики.

-- Знаешь, Баходыр, мне то ли снилось, то ли вспомнилось, не пойму, первая осень на хлопке. Помнишь нашу компанию?

-- Разве такое забывается? Я и сам частенько вспоминаю: единственный раз по уму да без нервотрепки работали благодаря Фролову. Эх, будь сейчас Фролов здесь, разве я торчал бы на кухне целый день, когда такие поля вокруг? Собрать сто килограммов для меня не труд, но самостоятельности, самостоятельности хочется, а тут, возле казана, она вроде у меня есть, тем и тешу себя, хотя понимаю -- не самостоятельность, а самообман это. Не лень мне, и не поля я избегаю, как думают некоторые. Настоящей работы хочется, а не так, для галочки.

-- Понимаю,-- кивнул Рашид. - Еще как понимаю...

Все эти годы, вспоминая ту давнюю осень, он носил в себе обиду на Пименова за то, что тот развалил их компанию, нарушил их с толком налаженный быт, лишил жизненных радостей: веселых ужинов, шумных поездок в районную баню, долгих и неспешных вечеров, когда можно было несуетно оглядеться окрест и увидеть не закованную в асфальт землю, а ту, первородную, называемую емко отчей землей, наконец, тех часов, когда они могли проговорить весь вечер обо всем на свете. А вот сейчас Баходыр вспомнил совсем о другом, о том, как легко и радостно им работалось, именно работалось.

Может быть, и пригрезилось ему все это оттого, что помнил он сердцем, как ему работалось, как рвался в поле, ибо только настоящая работа, сознание выполненного долга придавали прелесть той свободе, что отстояли они для себя. Все остальное сейчас казалось лишь приятным приложением. И вот только сейчас, на разогретом солнцем взгорке, обида на Пименова обрела конкретную причину -- он помешал им работать, реализовывать лучшее в себе.

Вечером, торопливо поужинав, все заспешили в кишлачный клуб на "Блондинку за углом". Видя, с какой завистью поглядывает Самат на уходящих в кино, Давлатов кивнул Баходыру: отпусти его, я помогу прибраться и сделать заготовки на завтра.

Баходыр сегодня был почему-то особенно добрый и великодушно отпустил не только Самата, но и другого помощника.

Шумный по вечерам двор чайханы быстро опустел, и друзья остались одни. Сами они еще не ели, и, пока Баходыр выбирал из котла остатки ужина, Рашид добавил в остывающий титан заготовленные Саматом мелко наколотые дрова. Из распахнутого поддувала титана-кипятильника и высокой закопченной трубы сыпались в темноту искры и вырывались языки пламени, во дворе остро пахло дымом, древесным углем, и эти запахи напоминали Давлатову, зябко кутающемуся в телогрейку, далекий отчий дом.