А тебе, альпийский колокольчик, я выкопаю ямку поглубже. Труд! Да, это копанье в земле — тоже труд, потому что, как я уже сказал, от него здорово болят спина и колени. Но дело не в труде, а в колокольчике: ты это делаешь не потому, что труд прекрасен, что он облагораживает или полезен для здоровья, а для того, чтобы колокольчик цвел и камнеломка разрослась подушкой. Если уж что славословить, так не свой труд, а колокольчик или камнеломку, ради которых ты все это делаешь. И если бы вместо того чтобы писать статьи и книги, ты встал к ткацкому или токарному станку, то и тут трудился бы не ради труда, а ради того, чтобы получить за это ветчину с горошком, или потому, что у тебя куча детей и ты хочешь прокормиться. Так что тебе надлежало бы славить ветчину с горошком, детей и жизнь, — все, что ты покупаешь ценой своего труда и за что платишь трудом. Или же надо славить то, что своим трудом создаешь. Дорожные рабочие должны славить не столько свой труд, сколько шоссейные дороги, ими проведенные; текстильщики на празднике труда должны славить главным образом километры тика и канифаса, которые им удалось вымотать из машин. Говорят “праздник труда”, а не “праздник выработки”, но ведь следовало бы гордиться скорее своей выработкой, нежели тем, что ты вообще работал.

Я спросил у одного человека, который побывал у покойного Толстого, какие получились сапоги, которые Толстой сам себе шил. Оказывается, очень плохие. Если человек что-нибудь работает, так он должен делать это либо для собственного удовольствия, либо оттого, что умеет делать именно это дело, либо, наконец, ради куска хлеба; но шить сапоги из принципа, работать из принципа и из моральных соображений, значит попросту портить материал. Я хотел бы, чтобы на празднике труда превозносились и возвеличивались человеческие способности и сноровка тех, кто умеет по-настоящему браться за дело. Если бы мы сегодня чествовали искусников и умельцев всей земли, этот день прошел бы особенно весело; это был бы настоящий праздник, день торжества жизни, день, когда все молодцы-ребята — именинники.

Ладно. Но теперешний праздник труда — день важный и строгий. Однако ты не обращай на это внимания, маленький цветочек весеннего флокса, — раскрывай первую свою розовую чашечку!

Ну вот, мы так захлопотались с копкой и рыхлением, высаживанием и подстрижкой, что до сих пор все никак не доберемся до предмета, составляющего величайшую радость и тайную гордость садовода: до его горки, или альпинума. Альпинумом эта часть сада называется, видимо, потому, что дает возможность своему владельцу совершать головокружительные альпинистические трюки: задумает ли он, к примеру, высадить вот тут, между двумя камнями, крохотную андросацию, ему приходится легонько встать одной ногой на тот чуть-чуть шатающийся камень и, подняв другую, изящно балансировать ею в воздухе, чтобы не раздавить подушечку эризимуса, либо цветущей торицы; он вынужден прибегать к самым смелым разножкам, приседаниям, оборотам, прогибам, стойкам, скокам, выпадам, предклонам, захватам и прочим гимнастическим упражнениям, чтобы сажать, рыхлить, копать и полоть среди живописно скомбинированных, но не слишком надежно пригнанных камней своей горки.

Уход за горкой является, таким образом, захватывающим и благородным видом спорта. Но, помимо того, он заставляет вас пережить тысячу волнующих неожиданностей, когда, скажем, вы на головокружительной высоте одного локтя обнаружите среди камней цветущий кустик белого бессмертника, ледовой гвоздики или других, так сказать, деток высокогорной флоры. Да, что говорить: кто не выращивал всех этих миниатюрных колокольчиков, камнеломок, липиц, вероник, песчанок, драб, иберисов, и ториц, и барвинков (и дриадок, и эридимумов, и бессмертников), и лаванды, и лапчатки, и анемонов, и ромашек (и шатра, и эдраянтуса, и всяких богородицыных травок, и ириса пумилы, и олимпийского зверобоя, и оранжевой ястребинки, и девятильника, и горечавки, и роговика, и травнички, и линариев) (не забывая также альпийской астры, ползучей полыни, эринуса, молочая, и мыльнянки, и эродиума, и гутчинсии, и пароникии, и денежника, и этионемы, а равно антирринумов, антеннарий и бесчисленного количества других прекрасных цветов, как, например, петрокалис, литоспермум, астрагал, и прочих, не менее важных, таких как первоцвет, горные фиалки и т. д.), — кто не выращивал, говорю я, всех этих цветочков, не считая многих других (упомяну хотя бы оносму, ацену, герань, багию, и сагину, и херлерию), тот пусть лучше не говорит о красоте мира: он не видел самого прелестного, что эта суровая земля создала в минуту разнеженности (длившуюся всего каких-нибудь несколько сот тысяч лет). Если бы вы увидели этакую славную подушечку диантуса Musalae, усеянную самыми розовыми цветочками, какие когда-либо…

Да разве объяснишь? Только тому, кто ухаживает за альпинумом, ведомы эти наслаждения, доступные одним посвященным. Дело в том, что владелец альпинума — это не просто садовод, это коллекционер, что ставит его в один ряд с самыми безнадежными маньяками. Скажите ему, что у вас принялась, допустим, кампанула Мореттиана; вооруженный до зубов, он залезет к вам ночью, чтобы украсть ее, готовый ради этого на смертоубийство, потому что без нее ему жизнь не мила. Если робость или тучность не позволят ему пойти на воровство, он начнет приставать, выклянчивая у вас со слезами хоть малюсенький отводок. Вот вам за то, что вы перед ним хвастали и кичились своими сокровищами!

Или найдет вдруг в питомнике растеньице без названия, с каким-то зеленоватым торчком.

— Что это у вас тут? — встрепенется он.

— Это? — нерешительно ответит хозяин питомника — Колокольчик какой-то… Сам не знаю, что такое…

— Дайте мне, — произносит маньяк с притворным равнодушием.

— Нет, — отвечает хозяин питомника. — Это не продается.

— Ну послушайте, — умоляюще настаивает маньяк. — Я ведь такой давнишний ваш покупатель… Неужели вам жалко?

В результате продолжительных уговоров, бесконечных уходов и возвращений к загадочному безымянному созданьицу, ясно дав понять, что без него он вообще не уйдет, хоть пришлось бы топтаться вокруг девять недель, применив все коллекционерские подходы и наскоки, владелец альпинума в конце концов уносит таинственный колокольчик домой, выбирает для него самое лучшее местечко на своей горке, с бесконечной нежностью сажает его туда и каждый день ходит поливать и опрыскивать — со всею тщательностью, которой эта драгоценность заслуживает. И колокольчик в самом деле растет не по дням, а по часам.

— Посмотрите, — говорит гордый его обладатель своим гостям, — вот особенный вид колокольчика. Никто еще не сумел его определить. Интересно, какие он даст цветы.

— Это колокольчик? — переспрашивает гость. — Листья у него скорей, как у хрена.

— Какой хрен! — возражает владелец. — У хрена листья гораздо больше и не такие блестящие. Это безусловно колокольчик… Но, кажется, species nova (новый вид (лат.).), — скромно добавляет он.

Благодаря обильному поливанию означенный колокольчик растет с ужасающей быстротой.

— Поглядите, — говорит его обладатель. — Вот вы говорили, что у него листья, как у хрена. Но разве вы видели хрен с такими огромными листьями? Это, милый, какая-то campanula gigantea (гигантский колокольчик (лат.)) у нее будут цветы с тарелку.

И вот этот единственный в своем роде колокольчик выбрасывает покрытый цветами стебелек… Да, это всего-навсего хрен. Черт его знает, как он попал в питомник.

— Послушайте, — осведомляется гость через некоторое время. — Где у вас этот огромный колокольчик? Как он? Еще не цветет?

— Увы! Он погиб. Знаете, эти редкие сорта так прихотливы. Это был какой-то гибрид.