Ровно в десять летучка, к этому времени здесь, оказывается, все и собираются. Рядом с главным, по правую руку, - мой однокурсник Степанов. По всему видно: ОНИ ПОНИМАЮТ ДРУГ ДРУГА. Все главные редакторы чем-то похожи друг на друга. Все в очках. И этот, кажется, знаком, будто уже раза три, терзая меня неприязненным взглядом, заставлял писать заявления по собственному.. Степанов стучит карандашом но столу. Он имеет право это делать. По крайней мере, никто кроме меня, не удивляется такому авторитету. Всего набилось человек тридцать - коллектив. Большинство - моего возраста. - По агентурным данным, - громко говорит Степанов, и шум сразу же начинает стихать, - подписка проходит паршиво. Если так пойдет дальше, можем не набрать и миллиона. - Триста тысяч от силы, - бросает кто-то. - столько в стране библиотек. Легкий смешок. Наверное, это шутка... - Володя, - говорит Степанов в интимной беседе, когда мы, оставшись вдвоем у коридорного подоконника, достаем сигареты. - Я не буду тебе компостировать мозги, но мы на пороге рынка... Со всеми вытекающими... Расковывайся, выжимай из себя по капле раба. Под Ленинградом, говорят, летающая тарелка приземлялась. Это я так, к слову. Союз разваливается, Армения тоже решила стать самостоятельной. Реформа цен на носу. Того и гляди, еще какая-нибудь атомная станция взорвется. Ты чувствуешь, в какое время живем? Никогда такого не было. Только творить и творить!.. Нам нужны сенсации. Где угодно, какие угодно, но чтобы загремело на всю страну... Я помню, у тебя нюх на скандалы. - Был... Про заговоры КГБ можно? Шутка. И нарочитым тоном подчиненного. - Если есть факты, - смеется он. - Факты, факты, чтобы не сесть в лужу... В тебе всегда было такое-этакое, что не укладывалось в рамки. Я помню. Он помнит, ни за что бы не подумал. Я сам и то ни черта не помню. - Ты можешь, - внушает Степанов. - Поэтому я и разыскал тебя. Твори... В квартал - одна сенсация. Где хочешь, как хочешь, про кого хочешь... Идет? - Это задание? - деловитым тоном спрашиваю я. - Оно. Я уже готов молиться на него. Готов тут же бежать куда глаза глядят, лишь бы оправдать его доверие... Он погладил меня по головке, я сейчас зарыдаю от сентиментальности. Меня никто и никогда так не гладил. Я не знал, как это приятно.

По дороге к метро я вычислил: в журнале мне предстоит трудиться ровно три месяца, пока не потребуется глобальный результат. Про новую макаронную фабрику я по заданию еще смог бы изобразить, но сенсацию по заданию? Они, сенсации, как вдохновение. Они не для нищих, затюканных бытом и начальством корреспондентов. Я на секунду представил себя свободным, и тут же чуть ли не слюни потекли от гордости за нашу земную цивилизацию. Потом сопьюсь, решил я. Надо же что-то делать потом. Но какое-то задание у меня было. Сначала я не осознавал этого обстоятельства. Стоило некоторых усилий разобраться... Тянуло на Кунцевское кладбище. Вчерашний идиотский звонок не шел из головы. Конечно, это не мое дело. Но можно было вообразить, что я принимал у Прохорова некое наследство, которое отныне принадлежит мне. Словом, я себя недолго уговаривал. Была во вчерашнем звонке некая недосказанность. А я обожаю всевозможные загадки. В каждой из них что-то завораживающее. Самоубийце рекомендовали приехать на кладбище. Что там случится сегодня в тринадцать часов? Вернее, уже случилось: на моих часах уже четверть второго. Я предполагаю: каждый самоубийца-человек увлеченный Той проблемой, которая подведет его в конце концов к открытому окну. Вряд ли в свои дни он разменивался на мелочи. Тем более что все это сопровождается такой очаровательной таинственностью. Прохоров, если он смотрит на меня с небес, конечно, одобрит мой поступок. И потом, во мне всегда вызывают сочувствие люди, не доживающие до ста лет. В каждом из них что-то неординарное, к чему я инстинктивно тянулся, как к примеру. Какой-то, как сейчас принято говорить, прерванный полет. Полет куда денешься? Но большей частью не замеченный никем... Короче, хотя и с часовым опозданием, но меня повела интуиция. Как ни издевался я над ней, сначала в метро, а потом в автобусе, какая-то непонятная тяга была, и ничего с ней поделать было нельзя. На Кунцевском я бывал. Здесь хоронили начальников. Сегодня под мелким дождичком дорожки тихи и безлюдны. От ворот отъезжает похоронный автобус. Осенью, под заунывной капелью, мрамор памятников холоден и чист. И хотя кругом каменные истуканы, я, живой, остро чувствую тщету пребывания на земле. Брожу пустынными дорожками с полчаса, баюкая печаль. Какие же это светлые минуты... Я уже простил и свою жену, которую, как и ее хахаль, называю по-новому - Ларисой Николаевной, и самого хахаля, Андрюшу, с пролысиной до самого затылка. Пусть им будет хорошо. Любовь им и совет... Простил и редакторов, которые не чаяли, как избавиться от меня, простил и себя, беспутного, вечного неудачника. На обратном пути я заметил у свежей могилы рабочего с лопатой. - Закурим? - сказал я, доставая свои дефицитные "Родопи". Что поделать, так уж я устроен: мне уже не хватает человеческого общения. - Чем это ты занимаешься? - Рублю, - сказал могильщик, затягиваясь. - Цветы рублю. А то бабульки и алкаши собирают, потом продают у метро. - Однако... - сказал я неопределенно, хотя этот бизнес был мне известен. - Кого хоронили? Генерала? - Да нет, бедолагу одного, - махнул рукой. - Инженера какого-то. Из окна сиганул... - Как... из окна? Должно быть, вид у меня стал несколько озадаченный. - Да так, водитель ихний говорил: ни с того ни с сего. Взял четвертого дня и выпрыгнул... Его уж теперь не спросишь. - Это верно, - с усилием согласился я. - На работе? Дома? Могильщик пожал плечами и снова принялся за свою странную работу. - Говорят, розочку на стуле оставил. Никто не может понять зачем. Для какой красоты? Я уставился на табличку с фотографией. "Кравчук Валентин Анатольевич, было начертано на ней. - 1959-1990", Мне не нужно было записывать. Что-что, а на память жаловаться пока не приходилось. Хоть и плохоньким, но все-таки я был профессионалом в своем деле, Есть такой, неизвестный науке закон - парности случая. Есть еще много чего, друг Горацио, на свете, что недоступно нашим мудрецам.

Мне подложили почту, штук пятьдесят писем. Их предстоит осмыслить. На предмет мировой сенсации. Тем же самым занимается и Алисочка. Наши столы неудобно расположены, когда я поднимаю голову, все время вижу ее. Ей двадцать три, и все при ней. Держится она уверенно, все человеческие тайны перед ней - открытая книга. Она создана для эмансипации и грядущих товарно-денежных отношений. Замуж не собирается, семейное ярмо не для нее. Впрочем, она строга и со всеми на дружеской ноге. Не более. Я предполагаю: где-то за нашими стенами у нее любовник. Крепкий какой-нибудь мужичок... Но по телефону она со всеми обаятельно кокетничает, так что отличить, какой звонок для нее главный, не представляется возможным. - Я вся твоя... - мурлычет она в трубку. - Целую тебя во все места... Но это ничего не значит, это стиль общения. - Слушай, - говорю я, - не выходит у меня из головы мой предшественник. Сижу на его стуле, и такое чувство, будто я подложил ему такую свинью... Что хоть с ним случилось? - Владимир Федорович был человек скрытный и свою личную жизнь не афишировал... Я так думаю, семейные неурядицы.,. Скорее всего, жена изменяла. Естественно, по женской логике, все трагедии происходят на сексуальной почве. Других причин не существует... Алиса тянется к пачке и выуживает сигарету. Предпочитает она "Стюардессу", ее кислый дым скоро начнет мне чудиться в собственном доме. - Но ты хоть замечала что-нибудь? Он же должен был как-то готовиться, собираться с духом? - Ничего я не замечала, - говорит она, выпуская дым в мою сторону. - Но как вообще получилось? Ты вошла, подошла к окну и посмотрела? - Как?.. Меня вызвал главный, я сидела у него. Тут звонят снизу: не у вас ли человек выпал, в индийском свитере с разводами? Он один из всей редакции вытянул талон на свитер. Счастливчик... И погода испортилась, так что пришел в нем... Я побежала, ворвалась как мегера, а потом уже, как ты говоришь, подошла к окну и посмотрела. Голова закружилась, думала - выпаду сама. - А дверь не закрыта была? В смысле - на ключ? - Какой ключ, ты что?.. Мы и по вечерам-то забываем закрывать. - И никаких неприятностей? - Говорю же тебе: у него что-то дома... До тебя что, с первого раза никогда не доходит? Алиса с усилием затягивается и втыкает сигарету р пепельницу. Чем-то ей НЕ НРАВИТСЯ НАШ РАЗГОВОР. - Крепко, наверное, закладывал? - Закладывал, - зло соглашается она, - еще как... Тебе и не снилось. Кончим об этом. - А может быть, что другое? - спрашиваю я со значением. - В наркомании уличен не был, - коротко отвечает она. - Или СПИД? - спрашиваю я. - Порыв беспросветного отчаяния? Уже не Прохоров интересует меня - Алисочка, которая вне себя от непонятного раздражения достает очередную сигарету и смеется, но, впрочем, этак грустненько и ехидно. У нее тонкие поджатые губы, Я пробую представить ее в своей постели и не могу. Это что-что сверх моего богатого воображения. Она же- органически не умеет быть слабой. - Прохоров был обыкновенным... Каким ты будешь к сорока и какой я стану к тому времени... Слушай, как тебе? Колхоз "Тридцать лет без урожая" имени Вождя Нашей Революции в знак протеста против агрессии Ирака, вероломно оккупировавшего Кувейт, запахал сто гектаров картофельных полей... Все равно убирать некому, - Сама придумала? - Мысли после прочтения корреспонденций. - Запиши, а то забудешь... Но должна же быть причина, не может же человек просто так. - Может, - говорит она твердо. - Все может... Кто знает, вот ты возьмешь сейчас и сиганешь... Я-то здесь при чем? Это полностью его трудности... Милиции показания я уже давала... И давай об этим не будем. Если хочешь, чтобы мы сработались. Да, это аристократизм. ВЫСШЕЙ ПРОБЫ...