И вот только сегодня, через четыре месяца, она неожиданно пришла сюда вновь. Явное чудо! Монахини задавали ей вопрос за вопросом. Спрашивали, почему она так легко одета и где ее теплая одежда? Пустынница ответила, что оставила все в Сухуми, на квартире хозяйки, к которой имелось у нее рекомендательное письмо. Но потом, в силу обстоятельств, так и не смогла забрать и принести в пустынь.

— А как же ты обошлась без теплой одежды зимой?

— В дровянике той кельи, где я живу, остался большой запас сухих дров. Я топила печь и никуда не выходила из кельи. Вот так и перезимовала...

— А что же ты ела?

— Когда пошла к вам сюда, взяла с собой семь килограммов нечищеного ячменя, который купила в городском ларьке коопторга. Этим ячменем и питалась. Поджарю его на печке, разотру ладонями, отставшую от зерен мякину сдуну, а зерна съем.

— Лицо у тебя не истощенное, — заметила одна из присутствующих, — только очень бледное.

— Это оттого, что оно опухло. — Отшельница надавила пальцем на щеку, образовалась глубокая ямочка и долго не выравнивалась. Сестры, увидев это, исполнились глубокого сострадания и невольно замолчали. После минутной паузы брат решил задать молодой монахине несколько вопросов. Направление беседы изменилось. В руках у гостьи не было четок, и он спросил ее об этом. Она ответила, что в четках не нуждается.

— А как же ты, матушка, без четок исполняешь свое молитвенное правило?

— Я руководствуюсь требованием: «непрестанно молитесь».

— И тебе это удается? — с нескрываемым удивлением спросил инок. Помолчав, гостья ответила:

— Удается, с помощью Божией.

После этого откровенного ответа его охватило желание осведомиться о степени ее иноческого преуспеяния.

— А ночью, во время сна, чувствуешь ли бодрствование своего сердца?

— Да, чувствую.

— А сколько ты спишь?

— Не больше трех часов.

— И в течение этого времени ощущаешь сокровенное действие сердечной молитвы?

— Да я вроде бы и сплю, а вроде бы и не сплю, только все время слышу в себе, что молитва не прекращается.

— А вот теперь, во время нашего разговора, слышишь ли ее в себе?

— Да, да, слышу, — сказала подвижница, а потом с некоторым недоумением добавила:

— Ну, как у вас, так и у меня. Я ведь догадываюсь, что вы задаете мне эти вопросы, исходя из собственного опыта...

Он ничего не ответил ей на это замечание. Нечего было и сказать из-за своего духовного убожества.

Брата весьма удивило еще одно важное обстоятельство: когда монахиня зашла в келью, он не заметил у нее ни малейших признаков озноба. Однако беседа продолжалась:

— Чувствуешь ли ты теплоту в сердце?

— Да, есть.

— Хотелось бы еще знать, матушка, прорываются ли в твое сознание хульные помыслы?

— Каким-то неизъяснимым внутренним чутьем я осознаю их приближение, когда они останавливаются как бы над моим ухом. Но мерзкого сквернословия не слышу, только ощущаю их присутствие. Через некоторое время они отходят. Я их не только не принимаю, но даже не слышу.

Наступило время общего вечернего правила. Пустынница отправилась в соседнюю келью. Рано утром монахини надели на нее стеганую ватную телогрейку, голову обвязали толстым шерстяным полушалком. Дали шерстяные носки и продукты: крупу, горох, сухари. Предлагали картофель, но она отказалась. Сказала, что будет питаться, как и прежде, только сухоядением, и ушла по твердому насту к себе.

Удивлению отшельника не было предела. Он глубоко задумался, сравнивая собственное равнодушие с богоугодной ревностью пустынницы. Да и кто бы не подивился тому, что немощная девица-монахиня стала жить в абсолютно неизвестном глухом месте, где-то среди скал на высокой горе, между огромными деревьями, закрывающими небо?! Ведь если с гигантского бука отломится сук и с большой высоты упадет на келью, то в один миг сотрет ее с лица земли вместе с отшельницей. И в такой глуши — случись, не дай Бог, какое-нибудь несчастье — нет никакой надежды на чью-либо помощь. И вдобавок — невообразимые страхования, какими пугает диавол всех новоначальных пустынножителей, особенно в темные осенние ночи, при заунывных совиных криках, похожих на погребальный женский плач. Внезапно трещат корни близ стоящего дерева, словно оно вот-вот упадет на келью. Или поблизости, среди кустарника, раздается глухое рычание медведя. Иногда слышатся шаги и еле уловимый разговор целой толпы людей. А то вдруг глухой полночью разбудит ужасный рев какого-то зверя, появившегося рядом, и до сокровенных глубин потрясет всю душу. Таковы обычные проказы диавола, пакости падших, отверженных духов.

Подумать только! Эта раба Божия не имела ни зимней одежды, ни теплой обуви, ни — самое главное — запаса продовольствия. И тем не менее решилась остаться на зиму. Одна! В диком лесу!

Ночью брат долго размышлял, вспоминая жития святых, древние патерики, рассказы современных пустынников. И пришел к однозначному выводу: молоденькая отшельница (назовем ее схимонахиня 3.) обладала крайне редкой, просто невероятной самоотверженностью и была готова без малейшего саможаления пройти через любые искушения. Она имела непоколебимую веру в Бога и несомненную надежду на всеблагой Божий Промысл.

Исаак Сирин в слове 49-м пишет: «Как скоро человек отринет от себя всякую видимую помощь и человеческую надежду, и с верою и чистым сердцем пойдет вослед Богу: тотчас последует за ним благодать, и открывает ему силу свою в различных воспоможениях. Сперва открывает в этом явном, касающемся до тела, и оказывает ему помощь промышлением о нем, чтобы в этом всего более мог он восчувствовать силу о нем Божия Промысла. И уразумением явного уверяется и в сокровенном, как и свойственно младенчеству его мыслей и житию его. Ибо как иначе уготовляется потребное для него, когда о том и не заботился? Многие удары, приближающиеся к нему, часто исполненные опасностей, проходят мимо, когда человек о них и не помышлял: между тем благодать неощутимо и весьма чудесно отражает от него это, и хранит его, как питающая чад своих птица, которая распростирает над ними крылья свои, чтобы не приблизился к ним от чего-либо вред. Благодать дает ему видеть очами своими, как близка была к нему погибель его, и как остался он невредим (...) Бог силу Свою показует в спасении его. Ибо никогда человек не познает силы Божией в покое и свободе; и нигде Бог не являл ощутительно действенности Своей, как только в стране безмолвия и в пустыне, в местах, лишенных разговоров и смятения, какие бывают у живущих с людьми...» («Творения», издание 3-е, Сергиев Посад, 1911, с. 316–317,319).

Чтобы пояснить мысли преподобного Исаака Сирина на конкретном примере, расскажем об одном интересном случае.

Немногим более двадцати лет тому назад, схимонаху Серафиму, который был тогда еще не слишком стар, удалось пробраться в Бараганскую пустынь. Монахи покинули это место из-за жестокого гонения советских властей. Здесь, далеко в горах, окаймленная крутыми отрогами горных хребтов, затерялась небольшая долина, покрытая труднопроходимыми кустарниковыми зарослями вперемежку с мелким разнолесьем. Посередине долины старец обнаружил обширный участок пахотной земли и три пустые келии по краям. В одной из них он и поселился.

Схимник принес с собой орудия первой необходимости: лопату и топор. Взял также достаточно семян кукурузы, фасоли, свеклы, моркови и щавеля, прихватил для посадки три картофелины. Пока силы его еще были свежи, он вскопал весь участок и засеял семенами. Увлеченный работой, старец и не заметил, как принесенный им запас продуктов подошел к концу. Пришлось ему питаться съедобными травами: крапивой, лопухами и молодыми всходами папоротника, которые росли кое-где по окраинам огорода. Помощи ждать не от кого. Населенные места — далеко, а питаться одной травой — значит медленно умирать...