Поразительным и непостижимым был один из концертов, который демон в очередной раз устроил в полночь. Это, по-видимому, была его собственная композиция, исполнявшаяся на каких-то металлических предметах, которые издавали своеобразный, изумительно нежный звук. Он был несколько похож на приятный, вибрирующий бой стенных часов. Исполнялось музыкальное произведение, мелодия которого напоминала старинный итальянский вальс «Неаполитанские ночи», брат даже запомнил этот несложный мотив, однако к утру все выветрилось из памяти.

О таком удивительном явлении, как музыкальные помыслы, брату не приходилось читать ни в одной из аскетических книг, поэтому он оказался в затруднении, не зная, как с ними бороться. Кроме того, музыкальные помыслы, казалось, непреодолимы. С обыкновенными помыслами, мысленными или зрительными, борьба проще — их можно сразить встречным словесным противоречием или мысленным крестным начертанием изнутри сердца (как учил отец Исаакий), после чего они исчезнут. Через некоторое время, конечно, они появятся вновь, но, сраженные тем же оружием отойдут, чтобы снова возвратиться в какой-либо другой форме или ином зрительном образе. Но в борьбе с музыкальными помыслами не помогали никакие известные ему способы и приемы невидимой брани. Ослабев, наконец, от мысленного противоборства с ними, он с глубокой скорбью стал призывать имя Пресвятой Девы Богородицы, прося себе помощи Царицы Небесной, и только после этого отступило от него вражеское наваждение.

Прошло довольно много времени. Как-то в часы молитвенного бодрствования в сознание откуда-то вошла стихотворная фраза из сказки Маршака: «Тили-бом, тили-бом, загорелся кошкин дом, бежит курица с ведром, заливает кошкин дом». Этот нелепый стишок демон стал назойливо и непрестанно вращать в уме, перебивая молитвословие, окрадывая память, чувства и внимание. Однако мысленным прекословием удавалось все же отбиваться от насильственно внедряемой в сознание фразы, правда, лишь на короткий промежуток времени. Но как только брат сосредоточивал внимание, вновь налетало надоедливое: «тили-бом, тили-бом, загорелся кошкин дом...» Это мучение продолжалось довольно долго, пока он не вспомнил поучение св. Исихия, пресвитера Иерусалимского, советующего отражать демонские внушения словами псалма: И отвещаю поношающим ми слово... Не Богу ли повинется душа моя?...

Удалось остановить, конечно, лишь наиболее отчетливые внушения, но обычный, тонкий поток помыслов все же продолжал время от времени примешиваться к молитве.

Шло время, никто не нарушал спокойствия пустынников. Утихли опасения по поводу поисков с вертолета, а следовательно, и ареста. Вскоре братьям стало очевидно, что иеромонах тяготится жизнью в пустыни. Этот праздный человек, привыкший вращаться среди людской толпы, стал без конца мечтать о другом образе жизни. Шумное общество, от которого без оглядки убегали в древности преподобные отцы, тянуло его к себе как магнитом. Восторженное воображение без конца рисовало ему картины кипучей проповеднической деятельности, спасения людей, погибающих по неведению в пучине греха, которых благодаря своему риторскому таланту он поведет верной стезей из тьмы к свету. Слух о его успехах разнесется далеко за пределы Абхазии, и его имя сделается широко известным и славным среди народа.

Он, не сомневаясь, верил духу-обольстителю, который внушал, что с его проповедническими способностями он должен быть не здесь, а там, среди множества людей; что там он принесет значительно больше пользы Церкви, чем здесь, в глухой и безлюдной пустыни. Праздный образ жизни привел к тому, что он постепенно подпал под сильное влияние духа уныния, который внушал ему обольстительные фантазии во все дни его пребывания в пустынной келье. Конечно, если бы он ревностно стремился приобрести навык непрестанной молитвы, то это занятие само собой преградило бы доступ к нему обольстительных мечтаний, навеваемых врагами нашего спасения. Но он не счел нужным следовать советам преподобных отцов. Без благодати, приобретаемой почти исключительно молитвой, он оставался и без ее ограждения, а потому легко подпал под влияние супротивного духа.

Иеросхимонах Парфений Киевский писал в свое время:

«Монаху самый верный путь ко спасению — уединение и в нем непрестанная молитва. Без молитвы нельзя снести уединения; без уединения — стяжать молитвы; без молитвы никогда не соединишься с Богом, а без сего соединения сомнительно спасение. Уединение и молитва выше всякого блага».

Наконец, без всякой на то нужды он стал делать одну за другой вылазки на берег озера к благодетельным монахиням, чтобы развеять тоску, которая не давала ему покоя ни днем, ни ночью. Сестры приветливо встречали его со словами: «Батюшка, дорогой, милости просим, милости просим!» Заскучавший иеромонах оставался у них на несколько дней и, ублаженный их радушием, возвращался к себе в приподнятом настроении, но вскоре снова шел на берег озера с единственной целью развлечься в их обществе. Не выдержав своего томления, в конце осени, сопровождаемый двумя приозерными монахинями, он уехал в город.

Там сестры познакомили его со многими добрыми христианами — прихожанами кафедрального собора, которые очень радушно принимали его в своих домах. В городе он прожил довольно долго и в бодром состоянии духа возвратился в горы, но не один, а в сопровождении четырех человек.

Никого не спросив, иеромонах привел их на вторую поляну и поселил жить в новопостроенную келью. Среди пришедших были два монаха: один молодой послушник, только что демобилизовавшийся из армии, и старый пустынножитель отец Иларион, прежде много лет живший недалеко от горного селения Чхалта, расположенного в глубине гор, на расстоянии ста километров от Сухуми, где у него был обширный участок земли. По старости лет, будучи уже не в состоянии преодолевать трудности уединенного жития, он решил перебраться на другое местожительство, поближе к городу.

Считая иеромонаха своим благодетелем, великодушно принявшим их в свою, как они полагали, пустынь, новопришедшие поделились с ним своими деньгами. Получив этот подарок, на другой же день он уехал в город. Новоселы, не теряя времени, спешно начали строить две кельи простейшим способом, в забирку, причем без пазов, впритык закладывая на мох наколотые из каштанового дерева нетолстые пластины в каркас. Строительство шло весьма успешно, так что в половине первого зимнего месяца было завершено сооружение обеих келий. Крыши им сделали из коротких дощечек, наколотых также из каштанового дерева, окна на первое время затянули целлофановыми пленками, а печи сложили из скальных каменных плиток.

Иеромонах на полученные от братьев деньги с помощью добрых людей оформил себе городскую прописку, после чего прислал через приозерных монахинь письмо в пустынь, повелев вновь пришедшим строить церковку по чертежу, сделанному им в письме, а сам уехал из Сухуми куда-то в Россию.

Началось строительство маленькой пустыннической церкви. На это дело призвали всех: и брата-пчеловода, и брата, живущего в дупле, и даже брата-ленивца. По чертежу церковка похожа была на обыкновенную келью, но с небольшой алтарной пристройкой, а потому сделали обыкновенный каркас, на вкопанных в землю столбах, со сплошной обвязкой по верхам, включив в нее и алтарную пристройку, крышу которой делали обособленно. К середине зимы строительство церкви было закончено.

К этому времени вернулся иеромонах. В рюкзаке он привез антиминс, священническое облачение и алтарные принадлежности, которыми снабдил его в России один старый архиерей. Типикон и богослужебные книги были принесены из города еще раньше, как и все прочее, что необходимо для совершения литургии. Первую службу совершали накануне Рождества Христова.