Ну, и, пищевая диета. Эту Джон даже не думал соблюдать, пока был дома. А тут проклятые дикари бдели каждый кусок, что он отправлял в рот, поэтому последнюю неделю все туристы питались какой-то ботвой: варёной, пареной, часто сырой. Один раз им перепал кусочек сушёной рыбы, что утолить дикий голод никак не могло.

Поэтому Джонатан так ждал, что его наконец-то покормят.

На второй или третий день пребывания в деревни, гуляя по единственной улочке,  Смит стал свидетелем возвращения домой местных охотников. Он ожидал оленей в виде добычи, ягуаров — их шкуру Джон попытался бы выкупить, — но индейцы принесли… обезьян! Они свалили тушки у одной из хижин и что-то проговорили на своём горловом языке. Вышитая шторка съехала вбок, являя смуглую девушку лет пятнадцати.

Сначала они переговаривались между собой, потом трупы обезьян утащили внутрь, и Джон рискнул подойти. Он был предупреждён, что на женскую половину заходить нельзя, но ведь девушка вышла на улицу сама. Значит, можно и познакомиться.

Оказалась, что местная красавица через пень-колоду говорила по-испански,  на котором и сам Джон изъяснялся так же. Она очень неумело делала комплименты, восторгаясь огненными волосами и синими, как воды горной реки, глазами. Даже среди белых Джон выделялся высоким ростом и ирландской внешностью: рыжие волосы контрастировали с синими глазами и оттеняли белую кожу, а уж тут, среди «одинаковых с лица» индейцев он казался каким-то неместным божеством.

Девушку звали Сиге, что было близко по значению к «солнечному свету», и именно с этим Лучиком, как называл её по-испански Смит, он и договорился о встрече у долины реки.

Вскоре Джонатан решил, что обзавёлся паранойей: ему всё казалось, что следом кто-то крадётся. Причём, не зверь. Человек. Почему он так решил — и сам не знал, но ощущение «взгляда в спину» было стойким. Петлять беглец не решился, не настолько хорошо он знал сельву, а всякие приёмчики типа резкой остановки и оборота на 180 градусов не действовали. Не ожидал же он, правду сказать, что преследователь задумается о чём-то своём и натолкнётся на беглеца?!

Когда Смит в третий раз подошёл к приметной развилке: слева стояло покорёженное дерево с раздвоенным стволом, а справа большой замшелый камень, он понял, что заблудился. Была надежда, что его начнут искать, но выжить одному в джунглях ночью и без оружия — нереально. Собственно, оружие так же не прибавило бы выживаемости, но хотя бы уверенность, что сможет дать отпор — тоже неплохое чувство. До сих пор его спасало не иначе как близость деревни и людей, но сейчас, сидя на влажном камне, он не слышал больше ударов бубна и нудных напевов шамана. Значит, поселение довольно далеко, а звери — близко.

Есть шанс, что его начнут искать, но для этого нужно, чтоб его сначала потеряли, а это невозможно, пока все туристы и местные под «священным кайфом». Гид рассказывал, что после аяхуаска «озарение» может снисходить довольно долго, дня два или три. В толпе неадекватных людей не заметить одного человека, пусть и с такой яркой внешностью, как Смит, довольно легко.

Джонатан обратил внимание, что уже некоторое время рассматривает голые ступни, думая, как индейцы не боятся этих мерзких тварей — змей. Потом в мозгу что-то щёлкнуло, и он резко вскинул глаза.

Перед ним по пояс голый стоял один из охотников, тот, который дольше всех говорил с девушкой, так приглянувшейся самому Джону. Ему показалось, что индеец тоже испытывает к Сиге симпатию. Смит тогда удивился посетившей мысли, как если бы узнал, что орангутангу нравится вполне себе определённая самка.

Беглец не забыл злобный взгляд ненависти, которым его окатил индеец, и жестокость, с коей тот кинул мёртвых обезьян на землю. Но, несмотря на это, искренне обрадовался хоть какой-то человеческой душе рядом. Тем более, местному. Этот дикарь вмиг проводит его к реке Майо.

Что и попытался донести, яростно жестикулируя и перебирая название «Майо» с различными интонациями и ударениями. Наверное, это было какое-нибудь международное название местной речушки, которое употреблялось только на глобусах и картах, а индейцы звали её своим именем. К этой мысли Джон пришёл потому, что проклятый индеец никак не реагировал на его посылы сопроводить к долине реки, он просто стоял, опустив топорик, и слушал его с дебильной улыбкой.

Джон, разозлившись, легонько толкнул охотника в голое плечо и, повернувшись к развилке, на смеси испанского стал выкрикивать имя смуглой красавицы и название реки Майо.

Боль обожгла внезапно, словно на него плеснули кипятком. Как будто в голове вспыхнул всеми цветами радуги большой фейерверк, а затем стал гаснуть постепенно, с каждым потухшим огоньком теряя цвета. Вместе с этими огоньками утекало и сознание Джона, изо всех сил цепляясь за реальность, но каждый раз проигрывая бой, пока серое оцепенение не заволокло всё тело.

***

  Мигизи хмыкнул и, получив в согласие кивок жреца, скользнул следом за белым туристом. Недаром ему не понравился дерзкий взгляд и дикая шевелюра, горящая на солнце. Духи говорят, что волосы у приличного индейца должны быть черны, как самый дальний уголок джунглей, и тяжелы, как удар лапой ягуара, а не этот пух, что носил гость Смит.

Туристов в деревеньке не жаловали, но терпели, а иногда даже устраивали занятную охоту.

Охота всегда священна, так учили своих сынов старики и Духи. Убийство должно приносить пользу: убей, чтобы насытиться и накормить других или чтобы не быть убитым. Ягуары и змеи — неприкасаемы. Индейцы верили, что их род берёт начало от союза древнего человека и огромного змея, от укуса которого женщина и родила самого первого индейца шуар.

Этот первый индеец и рассказал своим детям, что душа хранится в голове, и чтобы стать сильнее, надо завладеть этой душой. А значит, отрезать голову. Предок был мудрым и придумал способ, чтобы мёртвые головы врагов не оскверняли своей вонью благородные жилища шуар. Издревле индейцы этого племени учились приготавливать головы так, что они, скукоживаясь до размера кулака, сохраняли черты, присущие врагу при жизни, а волосы при этом казались непомерной длины.

Потом набежали белые люди и сказали, что резать головы нельзя. Но как нельзя, если так говорили Духи?! Шуар так же продолжали чтить свои традиции, только не напоказ, а отрезанная и выделанная голова белого стала символизировать особую храбрость.

Любой индеец, достигший возраста мужества, должен был преподнести вождю тсантсу — высушенную голову врага.

У Мигизи их было несколько — некоторые охраняли вход в хижину, другие украшали её нутро. К туристам индеец относился терпимее остальных, может потому, что основное время пропадал на охоте. Но этот белый с огненными волосами и рыбьими глазами был откровенно неприятен Мизиги: возможно, из-за его презрительного взгляда, каким он окинул охотников и их добычу — обезьян, а может из-за того, что этого чужака привечала Сиге, его Солнечный Свет жизни, отданная самими Духами.

Она родилась в ночь, когда Мизиги убил своего первого врага — разве это не священный знак предназначения?! А турист зачем-то рвал цветущую траву у кромки сельвы да таскал ей, а ещё что-то говорил на своём непонятном наречии, от чего Сиге смущалась и опускала глаза.

Мизиги мог забрать её и за просто так — сыну жреца не отказывают, — но захотел сделать приятное. Ему нравилось, когда Сиге улыбалась. Тогда чуть нависшая верхняя губа приподнималась, обнажая белые зубы, и всё лицо принимало удивлённое, детское выражение. Но когда Сиге улыбалась огненному туристу Смиту, Мизиги хотел выгрызть ему сердце, тёплое, трепещущее, а потом наблюдать за агонией.

Поэтому охотник решил преподнести ей подарок, перед которым не устоит ни одна женская душа. Улыбаясь темноте, индеец бесшумно скользил за топающим, как стадо взбесившихся слонов, Джонатаном Смитом. Турист говорил сам с собой, и Мизиги улавливал обрывки знакомых испанских слов, хотя основной монолог был ему непонятен. Пару раз он вопрошал, не иначе как сельву, в какой стороне долина Майо. Но пока белый человек двигался в верном направлении, и Мизиги не раскрывал своего присутствия.