— Сейчас я вам все расскажу! — сказала девушка облегченно. — Я давно хотела прийти, но меня останавливали все те вещи, о которых вы сказали и о которых я не умела думать…

— Не считали себя обязанной думать! — поправил Смирнов. — Уменья на это много не надо! Так я вас слушаю! Зовут меня Герасим Николаевич!

— А меня — Кира… — сказала девушка, закусила губу, и в глазах ее, только что ясных и спокойных, из глубины взгляда поднялось нечто, насторожившее Смирнова. Так смотрят люди, притерпевшиеся к постоянной и сильной физической боли.

«Герасим Николаевич, вы верите, что можно разлюбить близкого человека за то, что он совершил плохой поступок? Я не верю. Если люди так говорят о себе, они лгут другим. Если человек так думает, он лжет себе.

Я пришла, потомку что люблю мою мать.

Может быть, ей еще можно помочь. Ведь преступлений она не совершала. Просто — безвольный, несчастный человек, не сумевший построить свою жизнь.

У моей мамы есть один «пунктик».

Первый ее муж, некий Кирилл Мещерский, был во время нэпа ужасно богатым. Я так и не поняла, чем он занимался, — иногда мама говорит, что он адвокатствовал, иногда называет его инженером. Но она глубоко убеждена, что жила по-настоящему только в тот период, когда была его женой. «А после, — говорит она, — я не жила, а существовала…» Даже меня назвала в его честь Кирой. Дурацкое, кукольное имя, терпеть его не могу.

Вся беда в том, что моя мама была очень красивой. Такой красивой, что смотришь на ее старые фотографии и не веришь, что это изображение обыкновенной женщины. Похоже на картину. А больше, Герасим Николаевич, у нее за душой ничего не было и нет: человек она мелкий, вздорный, несправедливый. Может быть, нехорошо так говорить о матери, но правда есть правда!

У мамы было много мужей. Мой отец самый порядочный. Он командовал артиллерийским полком и погиб в войну под Варшавой. Они разошлись, из-за мамы конечно, когда мне исполнилось три года. Каждый раз, когда папа приезжал в Москву, он заходил к нам, несколько часов молчал, потом прощался с мамой, и я шла его провожать. Вы знаете, он всегда мне показывал в Москве что-нибудь интересное. Однажды повел к своему другу в Ленинскую библиотеку, в отдел рукописей. Папа уехал, а я до сих пор все хожу к его другу, только уже домой. Он старейший реставратор рукописей, вот я к нему приду, он меня посадит в уголке, даст лупу, какую-нибудь книжку необыкновенную, и я часами рассматриваю рисованные буквы, заставки, иллюстрации, сделанные много сотен лет тому назад человеческими руками, а он мне рассказывает об этих людях так, словно жил с ними. А еще один раз папа повел меня к преподавательнице консерватории, и у нее тоже я бываю до сих пор, хотя у меня нет способностей к музыке. Просто прихожу и слушаю, как она играет. У нее в квартире много цветов, мало мебели и всегда люди. У меня там на подоконнике есть мое место, и она ничего туда не ставит, а я прихожу, забираюсь в амбразуру с ногами, слушаю, смотрю на Москву, и так не хочется потом идти домой!.. Ездили мы с папой на завод «Машиностроитель» к мастеру, у которого он когда-то работал слесарем, и они однажды летом взяли меня с собой в деревню до самой осени. Ездили еще к разным папиным Сослуживцам, и всюду с ним было интересно и хорошо. Перед тем как со мной проститься, папа вел меня в магазин, чтобы я выбрала себе подарок. И с ним я всегда выбирала что-нибудь очень красивое. Я рада, что папа разошелся с мамой, вторая его жена хорошая женщина, а мама бы его задергала. С ней никто не может ужиться, вот только я да последний муж, и то потому, что не живет с ней в одной квартире…

И мне и маминым мужьям жизнь испортил Кирилл Мещерский.

Как это происходило? А вот как.

Если мама получала деньги, пересчитав, она всегда повторяла, что это жалкие копейки, а вот деньги ей приносил только Кирилл. Тысячи! Если она покупала пальто, то обязательно произносила при этом, что Мещерский сорвал бы с нее эту жалкую тряпку. При Мещерском она носила только драгоценные меха! При Мещерском у нее была дача в Ялте, бриллиантовые серьги, машина — и так без конца, по каждому поводу нам, то есть мне и маминым мужьям, в укор упоминался Мещерский.

Как мы все это терпели? Знаете, не обращали внимания. Шутили, огрызались. Мы считали это маминой странностью. Бывают же люди с причудой? И, конечно, все мы убеждены были, что мама больше сочиняет о Мещерском. Так, для куражу, для хвастовства!

По-моему, он был порядочной дрянью. Уверял маму, что жить без нее не может, а в двадцать шестом году уехал за границу будто бы в командировку и не вернулся. Отвратительный тип!

К сожалению, он маме писал время от времени. А она носилась с каждым письмом его по полгода — до нового! Иногда с оказией он присылал тряпье, над которым мама тоже чуть ли не плакала от восторга.

Беда была в том, что с годами у мамы культ Мещерского не угасал а, наоборот, разгорался. Она стала утверждать, что скоро они соединятся. Он осуществляет какой-то сложный план, в результате которого они будут вместе. Так он писал. Правда, как это случится, — мама ли поедет к нему, он ли вернется в Советский Союз, — говорилось туманно. Но соединятся уже до конца жизни. От мамы он просил одного — верить ему и ждать!

Она от таких писем голову теряла! А тут еще раз в полтора-два года появлялись от него люди с приветами, письмами и посылками. Все это были наши, по их словам, советские люди и с Мещерским встречались, будучи в командировке за границей.

Если бы вы знали, Герасим Николаевич, какие это отвратительные люди! Шутят, а глаза холодные, недобрые, подлизываются к маме, а не уважают ее, я же это все вижу! Появятся, зайдут несколько раз и исчезнут.

А мама как будто слепая! Она ничего не видит, не слышит! Достаточно появиться на пороге какому-нибудь проходимцу и сказать, что он от Мещерского, как мама тает и готова на коленях стоять перед ним!

Но даже не это самое тяжелое! Дома у нас стало страшно, как будто кто-то смертельно болен и все ждут его смерти…

Я бы давно ушла, но мне жалко маму, Герасим Николаевич! Она очень изменилась, дергается вся, не спит по ночам, все время принимает аспирин! В последнее время мы живем, как на железнодорожной станции. Мама перестала заниматься хозяйством. Мы не ремонтируем квартиру, мы питаемся всухомятку, мы живем так, как будто все, что с нами происходит, — это начерно, а вот скоро начнется совсем другая, новая, настоящая жизнь. Какая? Чего мама ждет? Я пробовала с ней поговорить, она не слушает, она кричит мне, что я ограниченное тупое существо и не способна ее понять. В тот день, когда я получила аттестат зрелости, она уехала в Гагры и даже не поздравила меня! Несколько месяцев она не знала, что я поступила в медицинский институт, а когда узнала, пожала плечами и сказала, что это похоже на меня — выбрать такую неинтересную профессию…

Все последнее время она была очень мрачна, почти не разговаривала со мной, из-за каждого пустяка ссорилась. И вот свершилось, «великое» событие! На прошлой неделе явился новый посланец от Мещерского! И мама ожила!

Он пришел к нам и заболел чем-то похожим на малярию. Сутки пролежал без сознания. Следующую ночь они до рассвета проговорили. А после он ушел, и больше я его не видела. Но мама стала другим человеком. Она энергична, весела, она все время шутит и даже ласкает меня, чего не случалось уже много лет, Герасим Николаевич!

Я попробовала поговорить с ней серьезно. Просила, чтоб она сказала мне правду. Чего она ждет от Мещерского? Кто эти люди? Почему они приходят в наш дом, как хозяева, и обращаются с нами, как со слугами? О чем она говорила ночью с этим последним?

И вот что мне ответила мама: «Кира, — сказала она, — я поняла, что тебе лучше жить отдельно. Ты не принимаешь к сердцу мои интересы, мне чужды твои. Ты взрослый человек, a в природе есть закон, по которому молодые уходят от родителей… Уходи от меня на любых условиях. Квартиру мы разделим или я выплачу деньгами… Я отдам тебе мои золотые часы и котиковую шубу…»