«Ну что ж, всему свое время! — вернул себя к действительности Смирнов. — Пора, пора! Соловьев вступает в новую пору жизни. Ничего, наше время было суровее, и возились с нами меньше! Определится парень!»

Так думал Смирнов, а говорил он другие, сухие и обидные слова.

— Помните, что Одесса для вас всего лишь территория для операции. Вы не на курорт едете. Капитан Захаров передаст деньги и билет. Чем быстрее обернетесь, тем лучше. Но помните: быстрота и спешка — разные вещи. До свиданья. Выспитесь как следует.

Смирнов встал и через стол протянул руку Соловьеву. Тот поднялся, ответил на пожатие и с какой-то новой, поразившей Смирнова красотой — да, именно красотой, другого слова не подберешь — вытянулся прощаясь.

— Хорош будет, если… — и Смирнов не закончил мысль, потому что, постоянно находясь на линии огня, он, как и все старые солдаты, не любил загадывать.

— Желаю успеха, «Малыш», — сказал он, кивком давая понять Соловьеву, что тот свободен.

— Это всего лишь территория, где я выполняю задание! — твердил себе Миша Соловьев, разглядывая небольшую полукруглую площадь, представляющую собой шедевр пропорций, площадь, куда вливался переулок, словно узкая река, не вмещающая потоков солнечного света…

— Но это прекрасно! — повторял он и старался не видеть, что ступает по тяжелым плитам, вырубленным человеческими руками и отшлифованным дождями и ветром. Старый камень на мостовой и на стенах домов отражал солнечный свет смягченным и придавал ему оттенки серебра. Отыскивая нужный номер дома в переулке, он заглядывал в каменные подворотни, изумлялся просторным дворам, траве, прорастающей сквозь щели в плитах, и чистейшему, прелестному звуку, источник которого он долго не мог определить, а, отыскав, впервые понял, как может петь струйка воды, падающая в каменный водоем.

— Да, прекрасно, но это не имеет никакого отношения ко мне! — повторял он себе и отворачивался от окон, широких, гостеприимно распахнутых, за которыми двигались и разговаривали красивые загорелые люди.

На пороге квартиры Марии Николаевны Соловьева встретил веселый черноглазый великан в морской тельняшке, в синих холщовых брюках. В руке у великана был велосипед со смятым передним колесом, он держал его, как предмет, не имеющий ни веса, ни тяжести… Узнав, что Соловьев хочет ознакомиться с диссертацией Марии Николаевны и посоветоваться о своей работе, великан добродушно кивнул и указал велосипедом в глубину коридора.

— Идите! Машенька на балконе… Я вот из рейса вернулся, хозяйствую. Будем знакомы — капитан Ворошин… Сейчас провожу вас.

— Машенька! — сказал великан, подходя к дверям балкона. — Раз уж к нам гость пришел, я думаю, надо прикончить эту самую ягоду! А?

— Рад поводу! — засмеялся очень юный женский голос. Миша шагнул через порог балкона, и внезапно все мускулы в теле у него напряглись от жалости, доходящей до боли.

Перед ним в низком плетеном кресле, залитая прямыми лучами солнца, сидела женщина в широком белом платье. Волосы ее, вьющиеся, странного серебристого оттенка, были сколоты тяжелым пучком на затылке, и на лбу золотился загар. То, что находилось ниже, было лишено формы, а, кроме того, по наклону головы и по напряженным плечам Миша догадался, что женщина слепа. Взглянув на загорелые плечи и руки, он понял, что она очень молода, и волна жалости снова захлестнула его.

— Так я сейчас ягоды принесу… — просительно сказал великан и исчез в глубине комнаты. Через несколько минут он вернулся с блюдом клубники и бутылкой сливок.

— Не ставь сливки на пол, опять разольешь!.. — усмехнулась женщина. — И усади гостя, он все еще стоит…

Ворошин хозяйничал решительно и просто. Он выложил всю клубнику с блюда в глубокие тарелки, залил сливками, вручил Мише столовую ложку и первым принялся уничтожать ягоды.

— За сервировку не осудите! — засмеялась Мария Николаевна. — Сегодня я не вмешиваюсь в хозяйство: в школе экзамены, я немного устаю!

Соловьев вдруг поймал себя на мысли, что он смотрит в лицо Марии Николаевны, не испытывая более тягостного чувства страха и жалости.

— Толя, это тебе! — Мария Николаевна протянула мужу свою тарелку. — Мне что-то больше не хочется!

— М-да! — сказал Ворошин, с сожалением косясь на почти полную тарелку Марии Николаевны. — Плохо вы знаете своего мужа! Вырвать из рук женщины последнюю в сезоне клубнику? Поступок низкий! Давай, в холодильник поставлю, после съешь…

— Ну, как хочешь, благородный Ворошин! — засмеялась Мария Николаевна. — Тогда вот что, забирай велосипед и иди слесарничать во двор. А мы с товарищем поговорим о наших делах. Нет, нет, в коридоре нельзя, опять испачкаешь маслом паркет и Франциска Львовна будет сердиться…

Миша с благодарностью взглянул на Марию Николаевну. Ворошин ушел, прижимая к груди тарелку с ягодами. Загремела цепочка на входных дверях, и вскоре Соловьев увидел его внизу, на плитах двора, где он расположился около распростертого велосипеда с непосредственностью южанина, для которого дом простирается далеко за порогом.

— Что с вами стряслось, товарищ Соловьев? — неожиданно спросила Мария Николаевна, прикладывая руку к горячим каменным перилам балкона. — У вас беда?

— Да, Мария Николаевна! — неожиданно для самого себя тихо ответил Соловьев и впервые за последние дни глубоко и легко вздохнул. — Большая беда. Только рассказать вам о ней я не могу. Нас здесь никто не услышит?

— Идемте в комнату.

Мария Николаевна встала и прошла в комнату. Она села на диван, перебросила Мише подушку и сама облокотилась на валик, расправив складки своего широкого белого платья.

— Мария Николаевна, я ведь не учитель, я работник органов госбезопасности, — заговорил Миша, с трудом отрываясь от ощущения покоя, отдыха, неожиданно пришедшего к нему в этой прохладной, уютной, большой комнате. — Мария Николаевна, у вас хорошо, и, вероятно, это далось нелегко. А я должен вернуть вас на время к вещам тяжелым.

— Ну что ж, — тихо отозвалась Мария Николаевна, — если нужно…

— В сорок пятом году, в августе, вы находились в Германии. На вас напали. Мне нужно знать все о человеке…

Дверь скрипнула и отворилась. Мария Николаевна сделала поспешное движение вперед всем телом и даже руки протянула, как бы пытаясь помешать войти маленькой девочке лет четырех.

— Толя! — громко позвала Дорохова, и тотчас же снизу донесся голос Ворошина.

— Ау, Машуня?

— Толя, возьми Настеньку!

— Дочка ваша? — спросил Соловьев, с удовольствием разглядывая девчурку, толстенькую, озабоченную, с такими же веселыми и черными глазами, как у отца.

— Да, это Настенька. Она играла с девочкой соседки. Нет, дочка, ко мне сейчас нельзя! Я занята. Тебя возьмет с собой папа, вы вместе будете чинить велосипед!

Девочка выдвинула вперед пухлую, покрытую золотым пушком губу, деловито набрала воздуха и. завела хорошую руладу, начиная с низкой, требовательной нотки, последовательно проходя все тональности вплоть до верхнего «ре». Но она не успела закончить, смуглые сильные руки подхватили ее, подняли в воздух, дверь закрылась и рулада стихла в коридоре.

— Очень тяжело расстраивать вас, Мария Николаевна! — снова заговорил Миша. — Но поверьте, если бы не нужда, я бы не приехал!

Некоторое время Мария Николаевна собиралась с мыслями… Потом устало вздохнула и кивнула, как бы соглашаясь. Соловьев поспешно раскрыл записную книжку, готовясь делать необходимые заметки.

— Что знаю — расскажу! — сказала Мария Николаевна. — Неужели этот человек жив? Это большое несчастье! Сколько зла успел он натворить с тех пор? Плохие люди хуже волков… Нет, нет, вы курите, пожалуйста. Меня это не беспокоит. Сейчас я вам все расскажу… А если я что лишнее расскажу, вы меня остановите… Только, для того чтобы понять этого человека, надо многое знать! Вот надо рассказать вам о Сосновске. Конечно, ведь там, собственно, все и началось… Нет, что вы, я себя хорошо чувствую… Сейчас одышка пройдет. Это иногда бывает, это не страшно… Так я буду рассказывать, а вы все подробно запишите. Я понимаю, надо. Хорошо, что вы приехали…