Турропуто подскочил, завертелся, и тысяча ветров завыли, закружились, как голодные псы.

Но Ахумдус благополучно ушла в высоту.

Весь город покрыл глубокий снег. Торговец вывесил в витрине магазина плакат:

"Ввиду неожиданного наступления зимы дешевая распродажа осенних и летних товаров!" Девочки лепили снежных баб с морковными носами. Мальчики играли в снежки.

Мы с Ахумдус влетели через форточку в комнату гостиницы, откуда нынешней ночью начали путешествие.

— За дело! — прожужжала Ахумдус.

Вместе с ней мы понатужились — раз… два… дружно, раз… два, — перевалили таблетку антимизерина на торец и покатили к краю стола.

Таблетка упала и разбилась на множество осколков. Ахумдус перенесла меня на пол, а сама улетела в свой домик.

Я стал, не разжевывая, глотать кусочки антимизерина, валявшиеся кругом.

И сразу увеличился в десять, двадцать, сто раз.

И почувствовал себя великаном, хотя был еще ниже стула. Я глотал кусочки антимизерина и все рос и рос. Казалось, я дорос до неба, и если выйду на улицу, то придется наклонять голову, чтобы не сбить солнца. А на самом деле, я как был до всех этих событий небольшого роста, так и остался. Даже сделался на шесть сантиметров ниже, потому что несколько крошек антимизерина укатились и их не удалось отыскать.

Я не огорчился тем, что стал меньше, потому что дал себе слово до конца жизни не глядеть ни на каких принцесс, даже если в мире были бы другие принцессы.

А раз ты одинок — какая разница, высокий ли ты или маленький! Никому до этого нет дела.

— Пора, — прожужжала Ахумдус, но я не мог так просто проститься с ней, столько раз спасавшей мне жизнь. Я попросил ее подождать минутку и сбежал по лестнице в буфет. За стойкой спал толстый буфетчик. С трудом я растолкал его. Но он только проворчал: "Подождете до утра", и опять захрапел. Тогда я схитрил; ведь и простак может кое-чему научиться.

Я снова растолкал толстяка и сказал ему:

— Просто у вас нет варенья и никогда не было, а то, что было, прокисло и съедено мышами. А вы обыкновенный хвастун.

Он прямо задохнулся от возмущения.

— Это у нас-то, в нашем знаменитом буфете нет варенья?

Через минуту передо мной оказался поднос, где стояли тарелочки со всеми сортами варенья, какие только есть на свете.

Ахумдус проворчала: "Зачем все это?", но я отлично видел, как она обрадовалась.

Ну и пир у нас получился!

Потом я отнес Ахумдус в Бюро проката скаковых мух.

— Нет ли жалоб? — спросил заведующий.

Я ответил, как думал, что Ахумдус — самая прекрасная, смелая и мудрая муха на свете.

— Прощай, мой мальчик, — прожужжала Ахумдус.

— Прощай, сестричка! — ответил я.

Я вышел на улицу и пошел туда, куда показывал флюгер. Снег растаял, пригрело солнце. В магазине, где висел плакат "Ввиду неожиданного наступления зимы дешевая распродажа осенних и летних товаров", вывесили другое объявление:

"Так как лето вернулось, дешево продаются зимние вещи".

Улица вывела меня к вокзалу. У окошка кассы я сообразил, что не знаю, до какой станции ехать. Но из окошка выглянул наш Голубь, которого я, конечно, сразу узнал, хотя и не подал вида.

Кассир-Голубь протянул билет, вышел из своего помещения и провел к поезду.

В пустом купе я лег и сразу уснул. После минувшей ночи спал я так крепко, что проводник с трудом растолкал меня. На перроне ждал Ворон. На этот раз ему не пришлось нести меня в клюве: я немножко научился верховой езде и летному делу, когда летал с Ахумдус.

Среди поля синих колокольчиков показался наш милый, поросший седым мхом старый бревенчатый дом. Учитель стоял на пороге; он улыбнулся и помахал рукой, а я соскочил с Ворона и со всех ног бросился к нему. Ах, как я соскучился по дорогому метру Ганзелиусу, хотя ведь не видел его всего одни сутки.

Я начал рассказывать Учителю обо всем, что произошло, стараясь ничего не упустить, но скоро понял, что он уже все знает.

Когда я заговорил об Ахумдус, Учитель улыбнулся:

— Она тебя прозвала простаком, мой мальчик?! Ты не обижаешься на нее?

— Нет, — ответил я. — Ведь есть, наверно, гораздо более обидные прозвища. Я только не помню какие.

— Трус, — подумав, сказал Учитель. — Это самое обидное прозвище.

— Но и я ведь не из смельчаков, — признался я.

— Трус не тот, кто боится и превозмогает страх, а тот, кто из страха становится лгуном и предателем.

Стемнело, снова наступила ночь, и в небе загорелась удивительно яркая и огромная луна.

— Пора нам проститься, мальчики, — сказал Учитель слабым голосом, обращаясь к Ворону, Голубю и ко мне. Только теперь я разглядел, как он постарел, пока нас не было дома. — Когда Сильвер был каменный, все эти сотни лет, — продолжал Учитель, — и на мое сердце давил камень. А сегодня так легко. И есть на кого оставить дом. Мне пора, мальчики.

Я не успел ничего сказать, даже не понял, что происходит. Учитель поднялся, вытянулся во весь рост и прыгнул в середину лунного луча. Несколько секунд я видел светящиеся зеленые точки, потом они приблизились к окну и исчезли.

Всю ночь мы ждали, но Учитель не вернулся. Перед рассветом я вышел во двор и спросил Клеста, который, как всегда, висел на ели и глядел в небо:

— Ты не видишь Учителя — там, на луне? Его легко узнать по зеленым светящимся туфлям.

— Нет, — ответил Клест скрипучим голосом. — Хотя я ужасно зоркий, но разве с земли разглядишь туфли, даже если они светятся?

— Как же мне быть? — в отчаянии спросил я.

— Знаешь что, — после долгого молчания сказал Клест. — На луне 244 517 лунных человечков. Если их пересчитать и окажется 244 518, значит, Учитель там. Но это очень трудно и утомительно — пересчитать всех лунных человечков.

— Пожалуйста, милый Клест, пересчитай. Ведь ты один можешь это сделать.

— Да уж, — проскрипел Клест. — Говорят, у ученых людей есть телескопы, но только мы, клесты, видим лунных человечков.

Он начал считать в ту же ночь. И до утра насчитал сто двадцать лунных человечков. А в следующую ночь — тысячу пятьсот! Потом он сбился, и пришлось начинать сначала. На этот раз он досчитал до десяти тысяч трехсот и опять сбился. А потом все пошло хорошо, он досчитал до ста тысяч и тут вспомнил, что дальше считать не умеет; когда-то умел, но разучился.

Так мы остались одни — Ворон, Голубь и я. Очень тоскливо без Учителя у меня на сердце.

Я знаю, что долго отдыхать не придется. Вчера в трубе завыл ледяной ветер и выл всю ночь.

Турропуто близко! Значит, не миновать новой встречи с Колдуном.

Я не струшу. Не имею права струсить… Мне кажется, что учитель не спускает с меня своих зорких глаз.

"Донн-донн-донн", — бьют часы…

Я слышу их звон и верю их песне.