- Ну, хоть записочку передай!

- Записочку давайте, ваше благородие. Он тоже просил было, чтобы водки... "Ваше благородие, хлещут, говорю, за это! Вот, бог даст, пообживетесь... Господин квартальный и сам, может, то позволит".

Выслушав солдата, Марья Николаевна и сама, кажется, не знала, что ей делать; в голове ее все перемешалось... Имшина отняли у нее... посадили в казамат... на студень... Что же это такое? Она села в сани и велела везти себя к мужу.

Председатель только что встал из-за стола и проходил в свой кабинет. Горничная едва успела вбежать к нему и сказать:

- Барыня наша приехала-с!

Председатель проворно сел в свои вольтеровские кресла и принял несколько судейскую позу. Марья Николаевна вошла к мужу совершенно смело.

- Имшин посажен в часть, - начала она, - это ваши штучки, и, если вы хоть сколько-нибудь благородный человек, вы должны сказать, за что?

Председатель улыбнулся.

- Я вашего Имшина ни собственного желания и никакого права по закону не имел сажать, - проговорил он.

- Кто ж его посадил?

- Это уж вы постарайтесь сами узнать: я этим предметом нисколько не интересуюсь.

- Его мог посадить один только губернатор. Я поеду к губернатору.

Председатель молчал, как молчат обыкновенно люди, когда желают показать, что решительно не принимают никакого участия в том, что им говорят.

- О, какие вы все гадкие! - воскликнула бедная женщина, всплеснув своими хорошенькими ручками, и, закрыв ими лицо свое, пошла.

- Ваш гардероб, вы сами за ним пришлете или мне прикажете прислать его вам? - сказал ей вслед муж.

Марья Николаевна ничего ему на это не ответила.

Председатель остался совершенно доволен собой. Он сам очень хорошо понимал, и с этим, вероятно, согласится и читатель, что во всей этой сцене вел себя как самый образованный человек; он ни на одну ноту не возвысил голоса, а между тем каждое слово его дышало ядом.

Марья Николаевна между тем села в сани и велела себя везти к губернатору. Кучер было обернулся к ней:

- Лошадь, сударыня, очень устала! Барин после гневаться будет.

- Вези! - вскрикнула она, и в ее нежном голосе послышалось столько повелительности, что даже с полулошадиной натурой кучер немножко струсил и поехал.

Губернатор еще не кушал, когда она к нему приехала. Дежурный чиновник, увидев председательшу, бросился со всех ног докладывать об ней губернатору. Тот, в свою очередь, тоже бросился к зеркалу причесываться: старый повеса в этом посещении ожидал кой-чего романического для себя.

- Pardon, madame...* Позвольте вам предложить кресла.

______________

* Извините, сударыня... (франц.).

Марья Николаевна села.

- Говорят, вы посадили Имшина, - вы знаете мои отношения к этому человеку; скажите, за что он посажен?

- Не могу, madame!

- Почему ж не можете?

Губернатор был в странном положении - сказать даме о такой вещи, которая, по его понятию, должна была убить ее; он решился лучше успокоить ее:

- Сказать вам этого я не могу, тем более что все это, может быть, пустяки, которые пустяками и кончатся, а между тем нам всем очень дорого ваше спокойствие; мы вполне симпатизируем вашему положению, как женщины и как прелестнейшей дамы.

- Не знаю, что вы со мной все делаете! Ах, несчастная, несчастная я! воскликнула председательша и пошла, шатаясь, из кабинета.

Губернатор последовал за ней до самых саней с каким-то священным благоговением.

Дома она написала записку к Имшину:

"Я везде была и ни у кого ничего не узнала; напиши хоть ты, за что ты страдаешь, мучат тебя... Твоя".

На это она получила ответ:

"Все вздор, моя милая Машенька, проделки одних мерзавцев; посылаю тебе сто рублей на расход. Прикажи, чтобы хорошенько смотрели за лошадьми... Твой".

Никакое страстное письмо не могло бы так утешить бедную голубку, как эта холодная записка.

"Он спокоен; значит, в самом деле все вздор", - подумала она, покушала потом немножко и заснула.

К подъезду между тем подъехала ее компаньонка Эмилия, с огромным возом гардероба Марьи Николаевны. Со свойственным ее чухонскому темпераменту равнодушием, она принялась вещи выносить и расставлять их. Шум этот разбудил Марью Николаевну.

- Кто там? - окликнула она.

Эмилия вошла к ней.

- Платья ваши Петр Александрыч прислал и мне не приказал больше жить у них.

- Ну, и прекрасно; оставайся здесь у меня.

Эмилия в церемонной позе уселась на одном из стульев.

- Ты слышала, Александра Иваныча в часть посадили?

- Да-с!

- Скажи, что про это муж говорит или кто-нибудь у него говорил; ты, вероятно, слышала.

- Девочку, что ли, он убил как-то!

- Какую девочку, за что?

- Мещанка там одна, нищенки дочь.

Марья Николаевна побледнела.

- Да за что же и каким образом?

- Играл с ней и убил.

- Что такое, играл с ней?.. Ты дура какая-то... врешь что-то такое...

Эмилия обиделась.

- Ничего я не вру-с... все говорят.

- Как, не вру!.. Убил девочку - за что?

Эмилия некоторое время колебалась.

- На любовь его, говорят, не склонилась, - проговорила она как бы больше в шутку и отворотила лицо свое в сторону.

Марья Николаевна взялась за голову и сделалась совсем как мертвая.

- В этот самый вечер это и случилось, как мы были у него с катанья, продолжала Эмилия. - Мужики на другой день ехали в город с дровами и нашли девочку на подгородном поле зарытою в снег и привезли в часть, а матка девочки и приходит искать ее. Она два дня уж от нее пропала, и видит, что она застрелена...

- Почему же девочку эту застрелил Александр Иваныч?.. - спросила Марья Николаевна.

- Солдаты полицейские тут тоже рассказали: она, говорят, каталась на Имшиных лошадях со старухой, и прямо к нему они и проехали с катанья.

Молоденькое лицо Марьи Николаевны как бы в одну минуту возмужало лет на пять; по лбу прошли две складки; милая улыбка превратилась в серьезную мину. Она встала и начала ходить по комнате.

- Мужчина может это сделать совершенно не любя и любя другую женщину! проговорила она насмешливым голосом и останавливаясь перед Эмилиею.

- Он, говорят, совершенно пьяный был, - подтвердила та. - Человека его также захватили, тот показывает: три бутылки одного рому он в тот вечер выпил.

- Каким же образом он ее убил?

Личико Марьи Николаевны при этом сделалось еще серьезнее.

- Сегодня полицеймейстер рассказывал Петру Александрычу, что Александр Иваныч говорит, что она сама шалила пистолетом и выстрелила в себя; а человек этот опять показывает - их врознь держат, не сводят, - что он ее стал пугать пистолетом, а когда она вырвалася и побежала от него, он и выстрелил ей вслед.

Дальнейшие ощущения моей героини я предоставляю читательницам самим судить.

У входа в домовую церковь тюремного замка стояли священник в теплой шапке и муфте и дьячок в калмыцком тулупе. Они дожидались, пока дежурный солдат отпирал дверь. Войдя в церковь, дьячок шаркнул спичкой и стал зажигать свечи. Вслед же за ними вошла дама вся в черном. Это была наша председательша. Священник, как кажется, хорошо ее знал. Она подошла к нему под благословение.

- Холодно? - сказал он.

- Ужасно! Я вся дрожу, - отвечала она.

- Не на лошади?

- Нет, пешком... У меня нет лошади.

- А Александра Иваныча кони где? Все, видно, проданы и в одну яму пошли.

- Все в одну! - отвечала Марья Николаевна грустно-насмешливым голосом. - Но досаднее всего обман: каждый почти из них образ передо мной снимал и клялся: "Не знаем, говорят, что будет выше, а что в палате мы его оправдаем".

- Ну, да губернатора тоже поиспугались.

- Да что же губернатору-то?

- А губернатор супруга вашего побоялся: еще больше, говорят, за последнее время ему в лапки попал.

- Ну да, вот это так... но это вздор - это я разоблачу... - проговорила Марья Николаевна, и глаза ее разгорелись.