Значит, правду говорят о стенах дворцов: у них есть глаза и уши. Он помнил, как однажды на дружеской пирушке рассказывал друг его Винклерид о тайных коридорах и лестницах, пронизывающих дворец, словно дырки гиерский сыр. «Если мне удастся выбраться отсюда и возвратиться на королевскую службу, — решил Турнемин, — я обязательно проверю это, поговорю с королевским архитектором…»

Стараясь не выдавать свои мысли. Жиль спросил:

— Допустим, вы правы, я повторяю, — допустим, но скажите мне, с какой стати личные дела кардинала стали интересовать его светлость?

— Если личные дела кардинала могут погубить королеву, они, конечно, не могут оставить равнодушным брата короля.

— Брата короля, неравнодушного к короне, — рассмеялся Турнемин. — Знаете, сударь, ваша история меня позабавила. Жаль только, что вы напрасно потратили время и подвергли опасности свое здоровье. Клянусь, у меня нет того, что вы ищете.

— Я вам не верю…

Жиль перестал смеяться и бросился на обидчика. Но тот с неожиданной ловкостью увернулся, подбежал к двери и забарабанил в нее, вторя стуку тонким испуганным голосом. Дверь моментально открылась, и только тогда де Моден осмелился повернуться лицом к Турнемину.

— Не надо горячиться, господин шевалье, — произнес он еще дрожащим голосом, — но предупреждаю вас: или при моем следующем визите, скажем, дня через три, вы скажете, где находится интересующий меня предмет, мы знаем, что он хранится не здесь…

— Его нет ни здесь, ни в другом месте.

— Вам не удастся меня обмануть, мы слишком хорошо осведомлены… Или вы сделаете то, о чем вас просят, или…

— Или?!

— Или вы никогда не увидите, по крайней мере в этом мире, любезной вашему сердцу дамы. О ней позаботятся.

Сердце Жиля болезненно сжалось. Он глядел в ненавистное лицо графа де Модена и думал, с какой радостью он убил бы этого человека. Жиль презирал и его, и его хозяина.

— Тот, кто послал вас, — громко сказал Турнемин, — называющий себя потомком Святого Людовика, скорее сын лакея, чем короля. Разве брат моего господина поднял бы руку на несчастную, пришедшую искать убежища под его кровом?

Но граф только улыбнулся в ответ на тираду Жиля. Открытая дверь и присутствие тюремщика прибавили ему смелости.

— Ваша брань не может его коснуться, вы слишком ничтожны, — нагло заявил он. — У моего господина сердце доброе, душа чувствительная, конечно, не он займется этим печальным делом. Но я знаю людей, не столь добродетельных… Есть одна дама… блондинка… большой друг мосье, она с удовольствием окажет ему любую услугу…

Жиль содрогнулся. Опять де Бальби, любовница графа Прованского, развратница, возненавидевшая его за то, что он предпочел ей другую.

Бедная Жюдит! Она отравила ей душу, разбила счастье, а теперь покушается даже на ее жизнь! Турнемин отвернулся, чтобы не видеть, как радуется его страданиям ненавистный граф де Моден. Внезапно он поймал взгляд Понго. Глаза индейца, обычно совершенно невыразительные, гневно горели, но весь его вид, казалось, призывал к осторожности. Жиль понял это и грустно улыбнулся своему верному оруженосцу.

— Идите к черту! — бросил он астрологу, уже собравшемуся уходить. — А когда придете к нему, скажите следующее: за каждый волосок, упавший по его вине или ошибке с головы моей жены, он мне заплатит своей головой. Я не буду знать ни сна, ни отдыха, пока собственноручно не убью его. Клянусь жизнью матери и честью отца!

— Значит, мой господин станет бессмертным, а узник исчезнет в глубоких подвалах Бастилии.

— Я бретонец, сударь, у меня на родине все верят в привидения, — ответил Турнемин, гордо глядя в лицо де Модену. — Пусть я умру, но Господь не откажет мне в последней радости — и за могилой я буду преследовать графа Прованского!

А на Страшном суде и он, и вы, и ваш покровитель сатана ответите за все горе, которое принесли честным людям! Вы прокляты! Ад ждет вас!..

С горьким удовлетворением увидел узник, как побледнел и перекрестился придворный астролог. Такой же суеверный, как и любой бретонский крестьянин, он был истинным сыном своего века — века Просвещения, породившего Калиостро.

Дверь захлопнулась, заскрипели засовы… Гулкие шаги стали торопливо удаляться… Замолкли… Де Моден сбежал.

Жиль и Понго молчали, они и без слов понимали друг друга.

— Три дня, не так уж много, — наконец произнес индеец.

— Жиль прижал палец к губам. В ту же секунду дверь снова отворилась, появился Гийо и стал убирать со стола пустые тарелки. Если бы наш герой не был так занят своими мыслями, его бы очень позабавила безграничная печаль, с которой глядел тюремщик на пустые блюда. «Почему я сразу себе не отложил!» — этот вопль души отчетливо читался на его угрюмом лице. Но Понго видел все…

— Смотри, если завтра ты приносить меньше еда, чем сегодня! Я тебе уши тогда отрезать! — сердито бросил он.

Гийо вздрогнул, но решил не сдаваться.

— Вы не есть нож, — сказал он, подражая не правильной речи индейца. — Вы ничего не резать…

Одним прыжком Понго оказался возле тюремщика и показал ему свои длинные передние зубы.

— Я не есть нож, но я иметь зубы! — крикнул он, бешено сверкая глазами. — Я отгрызать зубами большие волосатые уши! Я это делать часто в сражениях!

И он сплюнул, будто какой-то волосок застрял у него между зубами.

Бедный Гийо! Опрометью, не оглядываясь, он выскочил за дверь и помчался, спотыкаясь и роняя посуду, подальше от этого страшного места.

Даже кулаки Турнемина не так напугали его, как острые и жадные зубы дикаря. Дверь запереть он и не подумал…

Ужас тюремщика развеселил невозмутимого индейца. Все еще смеясь, он подошел к двери и тихонько толкнул ее… Дверь отворилась, за ней он увидел пустую лестничную площадку, освещаемую одиноким факелом.

— Интересно… — только и сказал он.

Но Жиль был уже снаружи. Не раздумывая, он бросился к открытой двери, к этому символу свободы, полагаясь на одну лишь удачу, как когда-то в коллеже Сент-Ив де Ванн. Тогда незакрытая дверь изменила всю его жизнь, позволила жалкому семинаристу познать просторы Америки, встретиться с опасностями и приключениями, познакомиться с Жюдит… Он схватил Понго за руку.

— Давай попробуем! Может, это нам знак свыше?!

Они стали осторожно опускаться, но вдруг Понго остановился и потянул своего хозяина за рукав: острый слух индейца первым уловил какой-то подозрительный шум. Узники прислушались… Теперь уже явственно были слышны шаги, как будто поднималось несколько человек, раздавались слова команды, звякало оружие.

— Сегодня нельзя, — прошептал Понго. — Дверь открыта, да, но за ней много других дверей. А еще сторожа, решетки и рвы…

— Сторожа старые, это в основном инвалиды, двери можно отпереть, решетки тоже, через рвы перебраться…

— Да, можно, но с оружием в руках. У нас нет оружия…

— Мы отнимем его у первого же солдата! Пошли!..

Но Понго даже не шелохнулся и продолжал удерживать своего слишком нетерпеливого друга.

— Нет! Подумай, что произойти, если мы попадаться? Нас убьют!

— Нет, но могут бросить в карцер и разъединить… Ты прав, Понго. Через три дня мы сможем снова повторить эту попытку, но уже с оружием в руках!

— С оружием?

— У человека, что приходил к нам сегодня, была шпага…

Большой отряд поднимался по лестнице. Пробиться через него было бы трудно даже вооруженному, поэтому узники как можно бесшумнее поспешили к своей камере и плотно закрыли за собой дверь. Только стражники, конвоировавшие нового заключенного, миновали камеру де Турнемина, как открылось окошечко в двери, и Гийо с радостью убедился, что узники не воспользовались его забывчивостью. Он облегченно вздохнул, запер дверь и удалился. Стало тихо…

— Ты хорошо сделал, что остановил меня, — сказал Жиль с плохо скрываемым сожалением. — Из Бастилии не бегут… не подготовившись. А у нас всего три дня. Три дня! — воскликнул он, в бешенстве так сильно стукнув кулаком по столу, что одна его ножка не выдержала и сломалась. — Если через три дня я не верну того, чего у меня уже нет (мешочек и письмо я сжег, а портрет унесла с собой Жюдит), то мне надо отсюда исчезнуть.