Глаша подхватила его под мышки и потащила к лестнице. Человек был большой и тяжелый. Он пытался идти сам, но только перебирал слабыми ногами, обвиснув всей тяжестью на руках Глаши. Потом потяжелел еще больше и уже не двигал ногами.

Глаша заглянула ему в лицо, увидела закатившиеся белки глаз, испугалась до полусмерти и закричала, отчаянно, пронзительно, как не кричала никогда:

- Степа!..

Степан спрыгнул откуда-то сверху, весь черный, с прожженными на рубахе дырами, метнулся к Глаше и тоже закричал:

- Какого черта?! Говорили тебе?!

Потом увидел лежащего человека, заглянул ему в лицо, замолчал, запрокинул его руки себе на шею, поднял человека на спину, как куль с мукой, и потащил к лестнице.

Глаша, полуослепшая от дыма, ползла за ними, изо всех сил сдерживая дыхание, но у самой лестницы не выдержала, глубоко вдохнула горячий, обжигающий легкие воздух, и так стало ей больно в груди, что она ничком легла на кучу штукатурки, сотрясаясь в мучительном кашле...

Степан донес человека до пролома в стене, передал наружу в чьи-то руки и оглянулся, ища Глашу. Ее нигде не было. Степан кинулся обратно к лестнице и, жмуря глаза от едкого дыма, стараясь не дышать, размазывая слезы по грязному лицу, полез по железным ступеням наверх. Глашу он не увидел, но услышал треск, сверху посыпались снопы искр. Степан поднял голову и в чадной мгле разглядел готовое переломиться пылающее бревно перекрытия.

Он отскочил в сторону и чуть не упал, наткнувшись на лежащую на куче штукатурки Глашу. Степан подхватил ее на руки и едва успел сделать несколько шагов, как половина горящего бревна рухнула, осыпав их горячими искрами, а отскочивший от него красный от жары, рваный кусок дерева пришелся Глаше чуть выше виска. Глаша даже не крикнула. То ли не почувствовала боли, то ли была без памяти. Только запахло паленым волосом, и Степан, рывком прижав ее голову к груди, сквозь рубашку почувствовал, как больно ожгло ему тело. Он подхватил Глашу под спину и под коленки и, пошатываясь, пошел к лестнице...

Степан не помнил, как спустился вниз, как выбрался через пролом наружу. В глаза ударил яркий солнечный свет, в уши - людской гомон. Кто-то тянул к нему руки, чтобы помочь, но Степан отстранился и сквозь расступившуюся толпу пошел к переулку. На мостовой он увидел пролетку с заморенной лошадью в упряжке. На сиденье за спиной извозчика сидел какой-то господин из бывших, в чиновничьей фуражке. Проезжал мимо и остановился поглядеть на пожар.

Степан еще только встал на подножку, как господина словно ветром сдуло. Извозчик испуганно смотрел на Степаново почерневшее, все в ссадинах лицо, на прожженную рубаху, на запрокинутое лицо Глаши, которую тот все еще держал на затекших руках.

Степан не сел - упал на сиденье и только здесь увидел опаленную огнем Глашину косу, подсохшую уже кровь над виском, запавшие щеки и крикнул извозчику хрипло и яростно:

- Гони!

Когда пролетка сворачивала на проспект, навстречу ей выехал собранный с бору по сосенке пожарный обоз.

Извозчик, испуганно косясь на Степана, придержал лошадь, и мимо них тяжело проскакали лохматые битюги, когда-то лоснящиеся от сытости, приученные к бешеной езде, а сейчас больше по привычке вскидывающие головы; протарахтели бочки с водой, насосом, брезентовыми рукавами; и только начищенные до блеска медные каски напоминали прежний пожарный выезд: с верховым впереди, грохотом копыт по булыжнику, пенными, свернутыми набок мордами коней - всю эту красно-золотую, завораживающую своей стремительностью кавалькаду.

Степан, не отрываясь, смотрел на бледное до синевы лицо Глаши, на слабо пульсирующую голубую жилочку на шее и уже не кричал, а, срываясь на шепот, умолял извозчика:

- Гони, дядя! Гони, за-ради бога!..

Извозчик, не оборачиваясь, кивал, нахлестывал лошадь, обитые железными ободьями колеса гулко стучали по булыжной мостовой, а Степану казалось, что это бухает у него в груди. Никогда раньше он не слышал своего сердца и теперь удивлялся, что оно такое громкое и большое.

III

По петроградским улицам люди в ту пору ходили по-разному. Одни предпочитали выходить из дома только днем и то по крайне неотложным делам: отстоять очередь за пайковой селедкой или выменять на толкучке вязанку дров. Патрулей они побаивались, но все-таки старались держаться поближе к ним, пока им было по пути.

Другие появлялись в городе с наступлением темноты, и тогда на пустынных улицах раздавались крики случайных прохожих, слышались выстрелы и топот сапог убегавших грабителей. Эти старались с патрулями не встречаться.

Но с недавних пор в городе появились люди, не похожие ни на тех, ни на других. Ни драповое пальтишко, ни чесучовый летний костюм не могли скрыть их военной выправки. С патрулями они предпочитали не сталкиваться ни днем, ни вечером. Редко ходили пешком, стараясь затеряться в трамвайной толчее или сесть на случайно подвернувшуюся пролетку. Останавливали они ее за три - четыре дома до нужного им места, расплачивались с извозчиком и, когда пролетка отъезжала, шли дальше пешком. Улучив момент, ныряли под арку ворот, черным ходом поднимались по узкой лестнице, стучали условным стуком и долго ждали, когда отгремят многочисленные замки, засовы и цепочки. Потом входили в грязноватую кухню, просили извинения у хозяйки или хозяина, снимали обувь, из-под стельки непривычного штатского ботинка доставали неровно оторванную половину коробки из-под папирос. Хозяин или хозяйка вынимали из своего тайника другую половинку. Их складывали. Они сходились. Хозяин и гость проходили в комнаты и долго о чем-то разговаривали вполголоса. Потом гость уходил другим ходом, а если оставался ночевать, то держал под подушкой офицерский наган.

Вадим Николаевич Заблоцкий патрулей не боялся. Если у него требовали документы, он доставал из внутреннего кармана мандат и протягивал его старшему патруля. Мандат был скреплен печатью Петросовета, и старший патруля вежливо козырял. Вадим Николаевич небрежно кивал и шел своей дорогой.

Сейчас он неторопливо шагал по Екатерингофскому проспекту и по-хозяйски поглядывал на номера домов. У одного из них, огромного с витражами на окнах лестничных площадок, с круглой бляхой страхового общества "Россия" над массивной дверью подъезда, он остановился и, вынув платок, принялся тщательно протирать очки, кося глазом на паренька в стоптанных сапогах и картузе. Паренек прохаживался у подъезда и то посматривал на окна третьего этажа, то глядел вдоль проспекта, видно поджидая кого-то.