Ближе к полудню, когда косматое горячее солнце добралось почти до самого зенита, Иван подъехал к развилке двух дорог. Прямо посередине, на обочине, самодовольно развалился на солнцепеке большой валун. Даже не слезая с коня, царевич мог разглядеть, что на поверхности его было что-то высечено. Причем высечено было наверно очень давно, потому что от времени и погоды надпись поистерлась, и кроме того, что она существовала, различить с коня было более ничего невозможно.

– Это он! – воскликнул Иван. – Я читал! Здесь должно быть сказано, куда ехать дальше, и что на каждой из дорог должно случиться! В "Приключениях лукоморских витязей" королевич Елисей встретил как раз такой же в шестнадцатой главе, когда он поскакал в Караканское ханство чтобы спасти королевну Хвалиславу из лап хана Чучума!, – и он осторожно сполз с седла чтобы подойти поближе и прочитать надпись, вместе с тем довольный в глубине души, что нашелся наконец более или менее благовидный предлог для того, чтобы хоть на минутку снова почувствовать под ногами твердую землю.

Переступая так, как будто седло все еще оставалось у него между ногами, царевич подошел вплотную к камню, бережно, ладонью, стер колючую придорожную пыль и, прищурившись, постарался прочитать то, что было там написано.

Он был еще слишком молодым и неопытным путешественником, а в книгах и свитках этого, конечно никогда не упоминалось, так что Иван не мог знать всемирного закона, касающегося того, что люди пишут, писали и будут писать во все времена и во всех мирах мелом на заборах, краской на стенах или, при отсутствии таковых, зубилом на булыжниках, и что лишь отдаленно можно было внести в рукописное произведение как указание направления движения и последствия оного. При других обстоятельствах ученый царевич мог бы с удовольствием припомнить словечко "эвфемеизм", но сейчас он смог только густо покраснеть и попятиться назад, часто-часто моргая белесыми ресницами.

"Но это же неправильно!" – недоумевал Иван, тщетно стараясь изгнать из памяти прочитанное и беспомощно чувствуя, что теперь начинают пылать не только щеки, но и уши. Во всех историях о героях и приключениях, которыми он зачитывался при свете лучины под одеялом (его наставник относился к ним неодобрительно и всегда говорил, навивая на палец при этом жиденькие усы, что отроку царской фамилии не пристало читать праздные опусы, мда-с, пустое бумагомарательство, доложу я вам) всегда был большой камень на развилке дорог (с этим было все в порядке), а на камне (и тут начинались расхождения) были указания герою куда двигаться дальше (хотя, в принципе, если абстрагироваться от конкретики – любимое выражение историка и путешественника из Стеллы Геопода, тщательно запомненное царевичем, имевшим слабость до малопонятных иностранных слов – были и они). Может быть, в настоящей жизни не всегда все бывает так, как написано в книгах? Но нет, такая крамольная мысль не могла прийти в голову нашему царевичу. По крайней мере, не сейчас.

Неуклюже и тяжело взгромоздился Иван на равнодушно пожевывавшего удила Бердыша, а в голове его проносились заученные с детства в немом восхищении строки из "Приключений лукоморских витязей": "... и прочел Елисей-царевич на камне таковы слова: "Направо поедешь – убитому быть, налево поедешь – коня потеряешь...", а жар смущения заглушил даже боль в, пардон, определенном месте, порожденную четырьмя часами езды в непривычном жестком седле на непривычном тряском коне по непривычной колдобистой дороге. Непривычно было все: слишком горячее солнце, слишком тяжелый меч, слишком широкая спина коня, слишком однообразная дорога, в то время, как у витязей, пустившихся в дальнее опасное странствие приключения начинались сразу с третьей страницы, самое позднее, с первого абзаца четвертой. Ни о боли в перенапряженной спине, ни о мозолях на, пардон, уже упоминавшемся месте, ни о раскаленной кольчуге, немилосердно обжигавшей при малейшем прикосновении щеки и подбородок, ни о забитых густой дорожной пылью легких в "Приключениях" не говорилось, а о том, что делать, если на развилке дорог не окажется указателя, даже и не упоминалось. Казалось, такая возможность просто не приходила в голову автору этих "Приключений", а также в равной степени авторам всех других "приключений", "одиссей", "похождений" и прочих "путешествий", когда-либо побывавших в Ваниных руках.

Иван достал из переметной сумы любимую книгу, нашел нужную главу, и с гравюры на соседней странице на него самодовольно глянул розовощекий здоровяк в блестящей кольчуге и замысловато изукрашенном шеломе – королевич Елисей, о приключениях которого и повествовалось на четырех тысячах страниц этого фолианта.

"Уж он-то бы знал, как поступить," – безнадежно подумал Иван, бережно закрывая книгу и осматриваясь кругом.

Дорога, ведущая направо, терялась в степи и, насколько хватало глаз, редкие пучки ковыля покрывали все пространство в той стороне от края до края. Другая дорога, попетляв среди холмов, скрывалась в лесу в полуверсте от перепутья. Никакого преимущества одного направления перед другим царевич не находил. Кроме одного. Лес обещал некоторое разнообразие и прохладу по сравнению с выжженной солнцем пыльной степью. Это и оказалось решающим.

Иван сделал попытку выпрямиться, подбоченился и резко пришпорил коня, как Елисей делал это раз по пять на каждой странице.

Флегматичный Бердыш, разморенный жарой и неподвижностью, и не ожидавший столь внезапного пробуждения от своих лошадиных грез, с места взял в карьер. Он понесся стрелой, поднимая за собой тучи пыли, которые долго еще не оседали и после того, как конь и вцепившийся ему смертной хваткой в гриву всадник, явно не предвидевший такой бурной реакции на свое, казалось ему, безобидное телодвижение, скрылись в стене леса.

Через полверсты конь успокоился, природное миролюбие взяло верх, и он снова перешел на размеренную трусцу. Иван выровнял себя в седле, морщась и вздрагивая от боли в натруженных ягодицах. Постепенно ему становилось ясно, что час-полтора в седле при конных прогулках с матушкой вокруг дворца ("Нет-нет, мальчики, Ванечка с вами на охоту не поедет, вы просто не понимаете, какой он слабенький, с его здоровьем себя нужно беречь, а вы уезжаете слишком далеко и надолго...") при подготовке к настоящему путешествию просто ни во что не идут. Конечно, он и раньше подозревал об этом, но говорить на эту тему с матушкой у него просто не было никаких сил. Поначалу он, конечно, пытался, и даже настаивал, чтобы ему позволялось скакать на коне, рубить лозу, метать копье и обучаться фехтованию вместе со старшими братьями, но после первых синяков, рассеченной брови и вывихнутой лодыжки (все это случилось в один день и, естественно, самый первый) все разговоры с царицей на эту тему заканчивались одинаково. Она со слезами на прекрасных грустных глазах, заламывая руки, говорила ему, что он не любит свою мать, что он хочет, чтобы она зачахла от горя, если с ним что-нибудь случится, что с ним просто не может ничего не случиться, так как он родился восьмимесячным, всегда в детстве болел, что он гораздо слабее своих братьев, и вообще он все еще ребенок. Конечно, Ванюша не хотел, чтобы его до пятнадцати лет называли ребенком, но еще больше он не хотел, чтобы его прекрасная добрая мама умирала от горя, и так как тайком заниматься ратным делом у него не получилось (нескрываемая шишка на лбу, перелом ребра и материнская истерика в 10 баллов по шкале Цугцвангера), после заступничества отца сошлись на недолгих прогулках верхом на самой смирной лошади в царских конюшнях и на еще более коротких уроках фехтования один раз в месяц. В оставшееся время младший царевич находил себе утешение в библиотеке дворца в обществе летописей, записок путешественников и книг о захватывающих дух приключениях и опасных походах.