- Ни хрена себе бред - мужик на кол надет, - воскликнул целовальник. Вот это побасенка... с поросенка! Как же так, Парфен Нефедыч? Вот ты вошел в тайгу, вот занемог, вот завалился - лежишь, бредишь. Неделю бредишь, другу, месяц, два... и все это чуть не у людей под окнами. Но никто на тебя не натыкается. И вот ты очухался, поднялся, как ни в чем не бывало воротился в деревню. Теперь сидишь перед нами, всяку галиматью собирать - ищешь из выводка выродка, кто бы поверил в твою брехню...
Тут надо сказать, что едомяне старались касаться Спиридону Кострому только тою нуждою, которая доводила их до Ивана Елкина [Иван Елкин - кабак, питейная.]. И все, и ничем больше. Нет, они его не боялись и уважением не тяготились - просто не хотелось наживать лишнего греха, поскольку в каждом человеке видел он только дерьмо и страсть как любил покопаться в нем. И еще... Хотя морда Костромы была занавешена бородой, а все просвечивало в ней что-то такое, от чего пьяным мужичкам хотелось завалить целовальника и пощупать. Пока же Спиридон оставался непроверенным, соглашаться с его мнением никто не торопился.
Но на этот раз кто-то даже пособил ему:
- Парфен Нефедыч, и в самом деле... чо ты наводишь тень на плетень?
А кто-то и поддержал:
- Ты давай-то, обскажи все толком. Чо там тебе ишо набредилось? Может, золота шматок?
- А может, нозьма ломоток?
- Ха-ха-ха!
Но тут рыжий мужик сказал громко:
- Погоди ржать! Дай человеку оправдаться. А ты, Парфен, не суди убогих, оборотился он до Улыбы. - Им, ровно с покойником, один бог судья.
- Ладно баешь, Яснотка, - одобрил его почтенный Кужельник. - Тут весельем и не пахнет. Тут соображать надо, что к чему. Ты и сам понимаешь, - сказал он Парфену, - в твоем случае никакой богатырь живым бы не остался.
- Та-ак, - сделал вывод Кострома. - Кто-то в тайге тобою попользовался. Признайся, что побывал ты на том свете. А теперь явился выходцем. Расскажи: кто тебя послал, зачем? Может, сам сатана снарядил тебя смущать нас? Он тебя и настроил городить тут всяку хреновину...
- Вот вам крест, - поднялся Парфен и осенил себя святым знамением, чего выходец с того света сотворить бы не сумел.
- Ежели я в чем и провинился, - признался он, - то лишь такая на мне тягота: из всего забытого помню, что кто-то шибко сладко меня кормил. И еще... просили петь... А когда пел, спину немного саднило...
- А ну-ка, сынок, - повелел ему Селиван, - покажи спину.
- С большой охотою.
Смахнул Парфен с плеча душегрейку, рубаху задрал - нате, любуйтесь.
Люда глянули - ба-а! Спиниша повдоль таким ли рубцом продернута, что никакого вечера не хватит удивляться.
- Да как же она могла у тебя не болеть?! - Да нешто с тебя шкуру снимали?
- Да и кто ж это столь умело заштопал тебя?
Селиван осторожными перстами прощупал рубец, простучал позвонки, спросил - не больно?
- Нет, - ответил Парфен.
- А ить похоже, что гряда твоя становая в местах трех порушена.
- Это чо ж тогда получается... - опять закрутился Кострома. - Кто же, кроме нечистого, сумел такое чудо сотворить?
- Лунатики, - ответил ему Яснотка. - Разве они глупей сатаны, ежели по небу умеют ездить?
- Ангелы на клещах не ездют, - заспорил Спиридон. - Черти тут...
- Али ты у них в ямщиках? - спросил Яснотка и засмеялся.
- Гляди - узнаем: одним духом со второго яруса-то сдернем.
- Да-а, загадка, - протянул Кужельник и опять спросил:
- Как ты ушел... от лекарей-то от своих?
- Никак не уходил, - признался Улыба. - У околицы сегодня очухался. Сразу-то мне показалось, что я и часу не пролежал. А когда увидел, что по тайге зима гуляет, подивился не меньше вашего.
- И чо ж, и никаких следов не заметил вокруг себя на месте воскрешения?
- Кабы заметил, сказал бы.
- Ну так и скажи! - опять подсунулся Кострома. - Выклади, за каку услугу хвостаты лекаря тебя с того света отпустили?
Его цепляния Парфен больше претерпеть не смог; сказал, одернувши рубаху:
- Я те сщас... отпущу услугу! Отыскался мне - духовник - через трубу проник. Ступай, пса своего исповедуй. Спроси, пошто он у тебя калачи лопает, когда многие ребятишки от лебеды пухнут. Али, по твоим понятиям, ты тем самым создателю услугу творишь?
Да. Стыдил козюлю [Козюля - гадюка] Савва, когда она его кусала... Сумел-таки Спиридон напустить яду в деревенский покой: зашуршал травленый народ. Каждый посчитал полезным сунуться до Улыбы со своей охоронкою.
- Ой, Парфен, Парфен... смотри со всех окон: кабы на твое на чудо не позарилось бы худо...
- Кабы черти деньгой с тебя спросили, холера б с ними. Мы бы за тебя всею деревней выкуп наладили. А ежели поганые пожелают получить твоею душой?!
- Ить оне всю твою жисть пустят насмарку.
- Ишо Заряною могут оне взять...
Это уж люди потом упреждали Улыбу.
А тогда, зимою, Кужельник первым поднялся с лавки. Поднялся и повелел всем остальным:
- Довольно расспросов. Пора бы увериться, что Парфен Нефедыч тот самый человек, которому даже во сне одна только правда видится. Ить он мог бы нам наврать, что за это время в Москве побывал, и мы б ему поверили...
Потянулись тогда едомяне из хаты, один только Спиридон придержался у порога. Знать, душонка его, злонравием изъеденная, не могла уже не крошиться.
- Ты это - Парфен Нефедыч, - сказал он с подговорчивостью в голосе, - как только - чего ежели забрезжит сомнительного... не мучайся долго - меня кликай... прямо через заплот - я накарауле буду. Я это... бабкой своей ишо в зыбке заговорен. Вот у меня и ладанка, - вынул он из-за пазухи вкатанный в гутаперку клок седых волос, прицепленный на крепкий гайтан. - Она у меня каку хоть заваруху бесовску развеет...
Чем мог ответить Костроме Улыба? Гнать взашей? Так тот и сам догадался кинуть ладанку за рубаху и выскочить на улицу. Не догонять же его Парфену.
Спиридон Кострома за долгих два месяца, знать, основательно создал в себе Улыбу мертвецом. Столько, знать, силы потратил он на это создание, что теперь не хватало ее в целовальнике сотворить обратное.
Может, и стоило Парфену догнать в обсказанный вечер целовальника во дворе да снабдить его сторонней монетой? Хотя бы для того, чтобы еще в зародыше отсечь, ради самого же Костромы, пупувину того события, которое произошло через лето - осенью.
А может, и правильно, что не догнал. Однако тем же вечером Улыба сказал Заряне:
- Не поглянулся мне допрос. Не лучше ль было бы подохнуть на Шептуновской елани...
- Ну, вот тебе, - отвечала Заряна, - запели гуды на чужие лады... Радоваться надо, а он носом подхватывает. Господь не выдаст, свинья не съест
Она, Заряна Улыбина, насчет всякой напасти понимала так, что и господь в нас, и сатана в нас; не выпускай-де из себя ни того, ни другого, и проживешь на свете человеком.
Недавний Парфен соглашался с нею, а вот теперешний...
Дело в том, что теперешний Улыба ощутил в себе такую необычность: как бы взамен утерянной памяти, обрел он в тайге особое чутье. Душу его ровно бы кто собакой натер. Ежели до этого случая он только покоил людей, то теперь... стала происходить с Улыбою еще одна странность: идет он, для примера, по улице, видит - мужичок-бедолага до кого-то торопится.
- Степан, - окликает его Парфен, - не до Дементия ли Лыкова бежишь?
- До Дементия, - остановится тот.
- Не намерен ли ты в извоз упряжную лошадь просить?
- Намерен. А чаво?
- Станет тебе Дементий Буланку давать, откажись.
- Пошто?
- Дорогою ляжет лошадка.
- Спасибочки. Не возьму.
И не возьмет.
А Буланка и в самом деле укладется. Только на собственном дворе. Для Дементия Лыкова такое горе не больно велико - у него целый табун гривами полощет. А каково было б Степану?
Как-то, перед майской грозою, почуял Парфен беспокойство насчет избы Котенкиных. Побежал. Хозяин на пахоту собрался. И жену с собой снарядил. Малых ребят в хате стоит запирает.