- Не было его со мной, - вскрикнула Заряна да и поняла, что поймалась на слове.

Побледнела, попятилась, домой кинулась. Улыба же вперед выступил:

- Спиридон Лукьяныч, - взмолился он, - подумай, то ли ты говоришь? Ежели Заряна отыскалась на Гуслае, могла ли она быть на Шептунах? Положим, добралась она позавчера до елани. Но ведь от елани до ляги тридцать верст! И все мочажинами да кочкарником. Мужику доброму трое суток не хватит пробиться, чего же ты с молодой хочешь взять?

- Не с нее, с тебя я хочу взять.

- Да не мог же я там быть. Не мог.

- Мог! - так и выстрельнул Кострома. - Кто как не ты вечор на елани распевал - "велико Байкал-море восточное"?

- Убей бог, не он, - заверил из толпы Яснотка. - Мы ж его еще днем на Воложках встренули и не расходились боле.

- Ясно, ясно, - остановил его Спиридон. - Не я ли уверял, что Парфен с чертями связан. Вот они нам всем глаза и отвели. Так мало того, что сам он продался, еще и жену заложил. Сбегай на елань, убедись: косынка ее под кустиком лежит...

- Ну хорошо... пущай ты прав, - устало согласился Парфен. - Связался я с чертями. С той поры скоро год минует. Скажите, люди добрые: кому от меня горечь перепала? либо утрата случилась? Разве что Кострома бочки растерял...

- Сам виноват, - определила бабка Хранцузска. - Помене куражился б над людями...

- Покою хватает, - поддержала Улыбу Акулина Закудыка. - А ежели Пелагея Смешная да Астах Вылитый, земля им пухом, за этот год ушли, так уж оне сами давно кланялись богу - просились на покой. Чо им по два века из-за Костромы жить?

- Ну, а когда Федот Нахрап показал нам всем длиннющий язык, так ить вольному воля...

- Накопил дерьма-то... Вот ему нечистый и пособил вазочку затянуть - чтоб не расползалось...

- Ладно, - остановил Спиридон заступниц. - Энто его дело... И ты как хошь собой распоряжайся, - обратился он к Парфену. - Но Заряна... Вольно ли тебе губить ее душу? Заверяешь: не могло быть ее на Шептунах. А как же косынка? Она там, под кустиком, свидетелей ждет.

- Не знаю, как могла она на елане оказаться.

- Не знашь?! Тогда веди нас в дом. Веди, веди! Сщас мы от твоей красавицы все узнаем.

И опять Парфенова хата набилась народом.

То, что было с Заряною до встречи с лунатиком, пересказывать не стоит. Зайдем с того момента, когда она, вполне оправившись от испуга, докладывала:

- Жую я эту траву и вроде легче делаюсь. Огляжусь - нет, все на месте, а прислушаюсь к себе, похоже, распадаюсь на пушинки и только сознание во мне прежнее. И вот уж я лечу, плыву ли куда этим сознанием. Котофей мой Иваныч впереди маячит - манит за собой. И оказались мы в каком-то длинном, слепом подземелье. По сторонам - свечи. Горят, а темно. Кто-то черный ходит туда-сюда, - гасит их да зажигает. А мне думается: что это? И отвечается безо всякого голосу: жизни человеческие: какая свеча крепше - хозяин ее здоровей, тонкая - хлюпок, коптит свеча - зряшно живет человек; с новым огоньком новая жизнь зарождается; не стало человека - свеча погасла...

- Мою не видала? - не утерпела Хранцузска спросить с тревогой.

- Видала, - призналась Заряна и улыбнулась. - Хороший огонек: так и прыгает...

- А мою? А мою? - посыпались вопросы, но ответчица сказала:

- Велено мне одному лишь Спиридону Лукьянычу передать, чтобы распрямился душой, не то свеча его попусту оплывает.

Целовальник ажно кулаком в кулак ударил.

- Так я и знал - вот насочиняла!

- Правду насочиняла, - одобрила Хранцузска. - Здря, Лукьяныч, оплываешь, здря.

- Ладно. Молчи, трещотка! Поглядим", чем вся эта брехня кончится.

- Брехня моя кончится тем, - сказала Заряна, - что, миновав подземелье, оказалась я у Гуслаевской ляги. Там и наткнулась на наших. Однако ж я нагляделась еще и такого!..

- Ну, ну! Давай, давай! Рассказывай, - поторопил ее Кострома. - Аль придумать ишо не успела?

- Я-то успела, - сказала Заряна. - А вот когда ты, даст Бог, воротишься, сам обо всем и доложишь.

- А-а, - вдохнул в себя Кострома целое ведро воздуха, а потом выдохнул. Сговорилась! Ой, узнаю... Ой, проверю...

- Проверь, проверь... в берлогу дверь.

- Башку свихну, а загляну, - ажно захрапел целовальник.

- На том и порешили, - поднялся на ноги тут же сидевший Селиван Кужельник и, проходя мимо Костромы, уточнил свои слова. - Вот что, Лукьяныч: чтоб никто не успел упредить чертей о твоей ревизии, прямо сщас и собирайся до Шептунов.

Вот уже... попал черт под куму, и сдернуть некому... Явился Кострома домой злее небитой бабы. Работника своего в тридцать три сатаны изругал. А когда Борода и себе запыхтел - взлетел по крутой лесенке в контору и дверь защелкнул. Стал думать: идти на Шептуны или отступиться?

До вечера промаялся, взвешивая выгоду. Когда осознал, что хрен редьки не слаще, кинуло его и в жар, и в колоти, а когда испариной покрылся, понял захворал. И сказал себе: слава Богу - день-другой проваляюсь, а там видно будет...

Сказал и растянулся. Тут же, в конторе на лавке. И тяжело задремал. Но к ночи его опять зазнобило, вроде как из окна холодом потянуло. Поднял он глава - стекло на месте, но из-за шторки кот белый выглядывает, усищи распустил и дует на него - стужу нагоняет.

Господи, помилуй!

Подхватился Спиридон - нет никакого кота. За дверью, слышно, работник топчется, спрашивает:

- Хозяин, чаво орешь?

"Надо же, - думает Кострома, - окончательно занемог. Скрутит лихоманка, Бороде придется взламывать дверь".

- Погоди, отворю, - сказал он и подался откинуть щеколду. Откинул, дверь на себя потянул, а за порогом нет никого! И ничего нету: ни стен, ни потолка, ни крутой лесенки - черный провал перед Костромой. И не провал даже, а долгое подземелье. По обеим сторонам свечи. Каждая теплится в своем ореоле. Черная тень бродит туда-сюда... Все так, как Заряна рассказывала.

За световой завесой слышна какая-то возня: похоже, устроена там огромная гулкая баня, где кто-то кого-то хлещет, правит, ворочает и скребет и, время от времени, обдает крутым кипятком. Не смолкают вздохи, стоны, скрежет и хруст, тупые удары и раздирающий душу вой.

- Преисподня! - ужаснулся Кострома и хотел захлопнуть дверь, но ее на месте не оказалось. И под ногами никакой опоры. Неведомая сила уже влечет его куда-то: не то опускает, не то возносит. И все слышней звуки вселенской бани. А мимо - огни, огни... И не свечи в темноте, а пойми, что там: глаза ли чьи, звезды ли, оконца ли каких виталищ? Все ли вместе?

Одно оконце поплыло рядом. Кострома вцепился в покатную раму, подтянулся, припал глазами...

Спиридону оказалась видна палата, окутанная по стенам и потолку как бы плотным, искристым куржаком. И пол снеговат. Белый стол посередке, а на том столе распростерт голышом Федот Нахрап, тот самый Федот, которого - сорок дней назад! - едомяне опоздали вынуть из петли. Лежит Нахрап, корчится, зубами скрежещет и завывает так, что не только волосы - кожа вздымается на голове Спиридона. Однако ж он словно припаян до окна - ни оторваться, ни сгинуть в темноте.

Смотрит он, видит: опали Федотовы корчи, будто мужик другой раз помер; чистое мерцание забрезжило над ним, стало сгущаться крохотными блестками, собираться в светлый, живой колобок. Тело же подернулось синевой, пошло пробелью, сделалось сизым, живот распух, суставы набрякли, ногти вытянулись и затвердели, нос расквасился, нижняя губа отвисла, верхняя запала, уши растопырились, бурые, тонкие черви полезли из тела. Они тут же костенели щетиною...

Не прошло и нескольких минут, как со стола соскочил готовый черт. Он ощупал себя, взвизгнул, подпрыгнул - хотел поймать над столом сияющий сгусток, обжегся, взвыл, и все видимое растворилось в темноте. Но вой не утих. Напротив. Заодно с пыхтением, вознею, чавканьем он все накапливался во тьме. Кто-то толкнул Кострому, оторвал от опоры, швыранул в ненадежность, где различил он тени чудищ, которые шевелили лапами, хвостами, плавниками и крыльями. Схватываясь в темноте, они уже не расцеплялись: терзали друг друга, кусками растрепывали на стороны. Куски пожирались сторонней живностью.