- Спасибо вам за подарки. Не часто мы ее этим балуем.

Кажется, самое драгоценное качество этой похожей на подростка с немолодым лицом женщины - в подкупающей правдивости интонаций, жестов, взгляда ее немножко усталых и спокойных глаз.

- Дом ставили - повытягивалпсь, - негромко продолжает она. - Дочке старшей помогать надо - в Воронеже, в техникуме учится. Сейчас-то, правда, полегче стало. Стипендию прибавили, с долгами рассчитались, маленькая с нового года в детсад пойдет. Скорей бы уж... Дом-то, сказать, и подешевле стать мог. Другие шофера левачат, а я воспротивилась. Не хочу этого - хочу спать спокойно.

Закончив приборку, Ольга Ивановна присаживается:

на сухо вытертой клеенке - посередине - остается только черный плоский бумажник и две желтые вырезки.

- Расскажите, Ольга Ивановна, - прошу я.

- Да я и так все с мыслями собираюсь. Не знаю уж, и начать с чего...

Серые внимательные глаза ненадолго задерживаются на мне, точно спрашивая, и, светлея, смотрят уже куда-то мимо.

- Ладно, с этого и начну, как первый раз его увидала... У нас тут, как война-то от наших мест отошла, госпиталь развернули. В корпусах бывшей больницы - только-только перед самой войной достроили. В нем вот я и работала. Санцтаркой... Молоденькая, глупенькая, а тут - кровь, страдания. Или, хуже того, на носилках под простыней выносят... Иной раз подумаешь потруднее любой другой наша работа получается. Это ведь так говорят только - ко всему человек привыкает. Неправда это, еще какая неправда. Если у тебя внутри мохом не заросло, никогда к такому не привыкнешь. Всех жалеешь... Когда бывает и сейчас еще: наглядишься за дежурство, домой придешь, а в тебе дрожит все. Вот как человеку помочь хочется! А не всегда можешь...

Ольга Ивановна поднимает виноватые глаза, слабо улыбается.

- Опять я не про то. Не могу спокойно о человеческом горе думать. Оно, это горе-то, с Лешей меня ц познакомило.

Привезли его к нам сразу, как Воронеж освободили.

Многих там тогда положили. И у нас госпиталь забили сверху донизу, в коридорах койки стояли... Заступила я, помню, в ночную, старшая сестра и говорит: "Почаще в резервную заходи, новичок там трудный - после операции..." Была это у нас такая боковушка - по хозяйству.

А как пополнение, девать некуда - так и туда. Последнее-то время койку оттуда и вовсе не убирали... Вошла, и ровно меня по сердцу хлестнули чем. Молоденькиймолоденький такой!.. Я сама еще девчоночка была, а он будто еще моложе. Так потом и вышло: он с двадцать первого, а я с девятнадцатого, на два года его была постарше. А лица-то его на подушке и не углядишь:

такое же белое. Одни только брови на лице и есть. Редко я у кого такие видала - черные да густые-густые! Наклонилась над ним, чтоб дыхание услышать, - глаза открыл. А они мутные, и губы, смотрю, синеют. Ну, бегом, конечно за старшей. Сделали инъекцию - вроде отпустило. Дремлет, постанывает, а я села напротив, дежурю и думаю: вот, мол, если на земле правда есть - не помрет он!

Ольга Ивановна смущенно улыбается и, не замечая, приглаживает темные, засеребрившиеся на виске волосы.

- Боялась я, как бы он ночью, перед рассветом, не отошел. Больше всего в эти часы почему-то помирают...

А у него ранение осколком в живот было - знала я, чем это кончается. Нет, обошлось. Пришел в себя, тут только меня и приметил. Пить попросил. Напоила, велю, чтоб спал, а он мне одними глазами показывает: не хочу, мол.

А внутри-то, вижу, горит все: зубы сцепил, на лбу пот выступил. Вытерла я ему лоб, сбегала в другие палаты и опять к нему. То забудется, то очнется, а к утру-то заснул. Да так славно уснул, одни только губы сжаты будто и во сне боится, что боль наружу вырвется!..

И стала я с той ночи верить, что выкарабкается он.

Через два дня мы уже с ним разговаривали. Говорилато, положим, я: ему не разрешала, да все равно словодругое скажет. Одно только плохое примечала: пока говорю - слушает, улыбнется когда через силу. А как умолкну, начну что-нибудь делать, обернусь невзначай - опять он с закрытыми глазами.

Прихожу раз - сложил он руки на груди крест-накрест, как неживой уже.

"Больно?" - спрашиваю.

Покосился на меня.

"А шут его знает... Больно, конечно. Все время больно, надоело уже... Я вот что спросить тебя хочу. Почему так? Раньше я вроде совсем ни о чем не думал. Жил, и все. А теперь думаю, думаю... Поумнел, что ли?"

И усмехается.

Я-то понимала: боль за него думала и думать велела.

Начала что-то рассказывать - он свое:

"Знаешь, о чем думаю?.. Зачем я все-таки был рожден? Неужели только для того, чтобы пятерых фрицев на тот свет отправить? И для этого меня растили, учили?

Маловато вроде..."

Не понравились мне его думки. Глупости, мол, говоришь. Поправишься, война кончится, и сделаешь ты все, что человеку на жизнь отпущено. Для этого, говорю, и воевал ты.

"Подойди, - просит, - ко мне".

Подошла.

Заглянул он мне в глаза и удивился.

"А ты, говорит, оказывается, и правда веришь, что я выживу. Только это у тебя от доброты, а не от опыта..."

Сбегала в другие палаты, вернулась - лежит тихий, не пошевелится даже. Уснул, думаю. Нет - только вошла, голос подал:

"Ты, Оля?"

"Я", - говорю.

"Посиди со мной. Когда ты тут, легче мне".

Села, руку ему глажу - притих он, потом вдруг спрашивает:

"Оль, а ты любила кого-нибудь?"

"Нет, - говорю. - Был один мальчишка в школе - вроде нравился. А теперь редко и вспомню когда".

"И я, говорит, не любил".

Помолчал немного и опять с вопросом. Да с таким, какой ни один парень девушке задать не отважится, чтоб по щеке не схлопотать. А он спросил словно понимал, что ему сейчас все можно, и я не обижусь.

"А так, - говорит и замялся немножко, - ну, без любви... ни с кем у тебя не было?"

"Дурашка, - отвечаю, - конечно, не было",

"И у меня, говорит, не было..."

Первый раз тогда почему-то почувствовала, что не жилец он. Отдежурила смену - и прямиком к главврачу, А она у нас замечательная была - сейчас профессор, в Ленинграде работает. Маленькая, быстрая такая. Изпод белой шапочки - волосы седые. Глаза по виду строгие-строгие, а очки снимет - и вовсе они у ней не строгие, а добрые, грустные. Прибежала к ней - так и так, говорю, плохо Опарину. Затосковал он, делать что-то надо. А она меня в упор прямо: "Влюбилась?" - "Что БЫ, говорю, какая уж тут любовь человека жалко!" Сняла она очки и головой покачала. "Эх, девочка, девочка. Всем, кто в госпиталь работать идет, надо бы искусственное сердце вставлять. А оно у нас, на беду, человеческое. Да еще хуже того бабье..." Вздохнула, надела очки и строго так: "Иди отдыхай. За Опариным следим, делаем все возможное. Понятно? Ну, марш, марш!"

Прибежала домой; выходить-то мне на сменку утром, а я подремала да к вечеру опять в госпиталь. Словно сердце чуяло - нужна я ему буду. Лежит безучастный какой-то, в потолок, ничего не видя, глядит. Прежде-то, как я войду, он либо улыбнется, либо голос подаст. Если уж невмоготу - хоть головой пошевелит. А тут - ну, ничего тебе! Окликнула - вздохнул только. Самое это плохое, когда человек такой. Без всякого интереса, без БОЛИ.

Болезнь тут вдвое сильнее становится - накинется и уж не отпустит, пока напрочь не загрызет... Ты чего, мол, приуныл? О чем думаешь? "Скорее бы, говорит, отмучился, что ли. Все равно никому не нужен". И так это у него горько-горько вышло!..

Нет, вижу, тут кроме докторов да лекарств еще чтото надо. Слово какое-то. Чтоб ухватился он за него. Как слепой вон за палку. Либо за плечо другого. И подумать еще не успела, какие это такие слова должны быть, а они уже сами нашлись. "Да как, говорю, у тебя язык повернулся сказать такое - никому не нужен! Мне вот первой нужен!.." Покосился: "Зачем?" - "Да затем, что люблю я тебя, глупого! Понятно тебе это?" Говорю и сама, помню, верю в то, что говорю. И его жалко, и себя, с чегото так жалко стало, что слезы брызнули!..