Кухня у нас была маленькая, аккуратная, но ощущалась в ней некоторая запустелость, случающаяся с местами, где живут люди прахом тела интересующиеся не особенно. В Новом Мировом Порядке даже весьма бедные семейства, вроде нашего, могли позволить себе чуть больше необходимого, так что ремонт у нас был хороший, кафель приличный, без трещин, бытовая техника почти что новая, а над плитой даже висела картина (духовное развитие, так-то!), на которой были изображены мальчишки, путешествующие в лодке через спокойную, синюю реку. Хорошая, в общем, классическая такая, успокаивающая кухонька. Папа был в ней самым угнетающим пятном.

— Доброе утро, папа, — сказал я. — Давай-ка я попробую сделать тебе завтрак, который реально можно съесть. Это не так уж сложно.

Папа посмотрел на меня, взгляд его был как последнее тысячелетие истории еврейского народа. Я даже порадовался, что мы секулярные евреи, а то пришлось бы объявить папу пророком.

— Макс, — сказал он. Я помахал ему рукой, но папа снова отвернулся к тарелке. Мой отец не работал, сколько я себя помню. Основным его родом деятельности было принятие разнообразных таблеток для поддержания какой-никакой воли к жизни. Мама говорила, что папа был жалким зрелищем еще до моего рождения, но она все равно любит его. Или, может быть, она просто не хотела разбивать мое шаткое доверие к миру. Я взял тарелку с колыхавшейся на ней яичницей и отправил попытку папы что-нибудь созидать в мусорное ведро.

— Пап, сколько ты тут сидишь?

Он вытащил из кармана мобильный, глянул на время, тяжело вздохнул, будто час, которого он так ждал, еще не пришел.

— Восемь часов.

— Это много. И что ты делаешь?

— Жду, когда подействует "Золофт".

— Понятно. Давай-ка позавтракаем? Проведем вместе время, как ментально дезорганизованный отец и ментально дезорганизованный сын.

Папа вдруг попытался выдавить из себя улыбку, получилось не слишком убедительно, но лицо его несколько оживилось.

— Макс, ты отличный сын.

— Мы оба знаем, что это неправда, но лесть я люблю.

Папа уставился туда, где минуту назад стояла тарелка.

— Жаль, — сказал он. — Яичница была ничего так.

— Как твоя жизнь.

Я распахнул дверь полки над холодильником, открывая всем присутствующим вид на цветные коробки с кукурузными хлопьями, с которых смотрели мультяшные звери с шальными глазами.

— Ваниль, мед, банан, шоколад, клубника, малина, арахисовое масло, фруктовый микс?

— Фруктовый микс, — сказал Леви, он смотрел в окно, следил взглядом за покачивающимися от ветра цепочными качелями во дворе.

— Мед, — сказал папа и расплакался.

— Я люблю тебя, папа.

— Нет, Макс, — он махнул рукой. — Это прогресс. Это большой прогресс.

Теперь уже я предпочел погрузиться в нехитрый процесс соития хлопьев с молоком. Надо признаться, я тоже ждал, когда на папу подействует "Золофт". Мама говорила, что теперь, со мной и папой, знает о психическим заболеваниях больше, чем ей хотелось бы. Я отвечал ей, что знаю о хайлайтерах больше, чем мне хотелось бы, может быть, даже намного больше. Мама красила кинозвезд и светских львиц, разъезжала по Новому Мировому Порядку и обещала мне, что жизнь — не такая уж безысходная штука. А главным событием в папиной жизни было открытие нового магазина, куда его, возможно, наймут кассиром. Тригонометрия и семейные отношения были для меня примерно одинаковой загадкой.

— Тебе помочь? — папа утер слезы и встал, но я сказал:

— Сиди, пап. Меня еще не лишили дееспособности. А вот тебя лишат, если будешь по восемь часов в день тусоваться на кухне. Надо бы тебе поесть, а потом поспать. Дальше, может быть, "Золофт" решит часть твоих проблем.

Я поставил перед папой тарелку с золотистыми хлопьями, вручил ложку лично ему в руки и сказал:

— Пока ты все не съешь, я не смогу пойти получать образование с чистой совестью.

Леви сел от папы как можно дальше, как будто на него даже дышать было нельзя. На Леви, впрочем, по крайней мере по мнению Леви, тоже. Я передал ему тарелку с радужными звездочками, оставляющими красочные разводы в молоке, а потом обеспечил себя шоколадными хлопьями, и мы все некоторое время сидели с ложками в руках. Мы с Леви не могли поговорить при папе, изредка роняющем слезы в тарелку, хотя нам столько нужно было друг другу рассказать, и это копилось внутри, как напряжение, крохотные искорки электричества. Папа не мог смириться с тем, что жизнь, как ночь, темна и полна ужасов. У всех на этой планете свои проблемы, и Новый Мировой Порядок предлагает нам уважать образ жизни каждого человека. Что, конечно, не совсем согласовывается с войнами, которые Новый Мировой Порядок ведет, с помощью беспилотников и экономических блокад, против самых беззащитных слоев населения.

У папы зазвонил будильник, и я понял, что пора поддержать себя химикатами. Леви пришел к тому же выводу. Мы все вытащили из карманов таблетницы, так что даже щелчки откинувшихся крышечек раздались одновременно, словно жизнь — это такой мюзикл про психические отклонения. Мы выпили по таблетке, и я сказал:

— Ну, восславим транснациональные корпорации, поставляющие нам избавление от страданий.

Мы с Леви подняли стаканы с водой и чокнулись, а папа посмотрел на таблетки в таблетнице с тоской, словно хотел опрокинуть в себя их все.

— Терпение, — сказал я. — Еще немного терпения.

Леви спрятал в карман свою таблетницу со стикерами, на которых Годзилла выражала некоторое недоумение по поводу разрушенного Токио. На обратной ее стороне красовался знак даров смерти из "Гарри Поттера". На свою таблетницу я наклеил лягушонка Кермита и торжественно объявил, что могу предъявлять ее вместо документов. Папа сказал:

— А. Да. Макси. Леви. Ваш друг.

Мы кивнули.

— Очень жаль, что он умер. Да. Жаль, так жаль. Это же тот, который кошек любит?

— Нет, пап, кошек любит Эли. Это другой. Который хотел стать врачом. И спортом занимался.

Папа, конечно, не был приспособлен к жизни в традиционном понимании этого слова, даже к тому, чтобы худо-бедно имитировать жизнь, как все вокруг — тоже не очень. Но я любил своего отца. Еще благодаря папиной рассеянности я познакомился с Леви в возрасте, когда говорить я толком не мог, и это позволило нам с Леви соорудить крепкую дружбу из игрушечного жирафа и невнятных звуков. Мать Леви — одна из трех психотерапевтов Ахет-Атона, и единственная из тех, кто от папы не отказался. Так вот, однажды, за пару недель перед тем, как малявке Макси исполнился ровно год, папа вышел со мной погулять, да и забыл вернуть меня маме. Так он и пришел со мной к своему психотерапевту. А ей в тот день как раз не с кем было оставить своего собственного малыша. Так мы с Леви оказались в детской комнате, где за нами присматривала молоденькая мамина ассистентка. С ней не заладилось, Леви ее даже укусил, но наша долгая дружба с тех пор только крепла.

К тому времени, как в моей тарелке осталось только шоколадное молоко, Леви успел выпить три таблетки. Из официальных диагнозов у него была только эпилепсия, зато все остальное, чем может переболеть мальчик четырнадцати лет в наших широтах, он диагностировал себе сам. Периодически Леви простраивал сложные системы взаимоотношений между своими лекарствами, не менее впечатляющие, чем схемы заговоров у Умберто Эко. Калев как-то сказал, что Леви мог бы попасть сразу на третий курс медицинского университета. А затем Калев взял пушку и убил двоих людей. И, еще чуть погодя, умер сам.

Такова жизнь.

Дома у нас всегда была такая атмосфера, словно некоторая часть воздуха, пригодного для дыхания, покинула нас, и каждый остался наедине с собой где-нибудь на высокой, заснеженной горе, в этой разряженной атмосфере.

Наверное, поэтому я куда больше любил ходить домой к Леви.

Я проследил, чтобы папа получил от жизни некоторое количество углеводов и сказал:

— Мы сейчас пойдем в школу и будем там немножко болтаться туда-сюда, пытаясь получить какие-нибудь полезные сведения. Мама в Эдеме надолго?