Точно также, если уж по литературным аналогиям проходиться, произошло и с Сухово-Кобылиным. Он был мелким писателишкой и фатом, но потом убил чересчур навязчивую любовницу, чудом избежал наказания и, переварив все это, стал великим писателем. Вместе с любовницей умер тогда и он сам. Потом, надо полагать, умер и великий писатель, оставив нам три знаменитых пьесы. Ему на смену пришел кто-то другой, которого мы не знаем. И мы не знаем, что с ним происходило, с тем третьим, который выдохся и уже опять не был великим писателем, нам повесть этой третьей жизни уже неизвестна.

Только умирая, человек может ухватить суть прожитого, если она у него есть и если он хочет-таки, чудак-человек, ее ухватить. Ведь бывает, что ничего такого в страшный смертный час человеку не открывается. И никто потом не старается разгадать этот его последний смысл. А даже если и пытается, то не факт, что находит.

Вот этот самый смысл - в смысле последний смысл - и скреплял, я думаю, мной увиденное в тот день. Непонятно, да? Жаль, что многого я не помню - я, ни капли не выпив, с каждой минутой впадал во что-то наподобие опьянения. Воспоминания поэтому обрывочны и, может быть, не совсем соответствуют увиденному.

Вот мы бежим по двухэтажной улице, за домами - маленькое, совершенно деревенское кладбище, в городе, между прочим, совершенно немыслимое. Одни кресты - я потому и запомнил его, что одни кресты.

Навстречу нам идет человек в цилиндре и с тросточкой. Глаза дикие, изумленные, на нас уставился, хотя мы-то как раз самые ординарные. Вот проехал автомобиль древней конструкции и с клаксоном типа "груша". За рулем - вполне современный мужик из новых русских в мотоциклетном зачем-то шлеме.

Вот вполне городской проспект, перенасыщенный вывесками, рекламами и неоновыми надписями - все с твердыми знаками на концах слов, даже если написано по-английски. Толстая торговка со связкой бубликов. А вот из окна автобуса я вижу кладбище. Но уже почти центр, а кладбище то же самое - одни кресты. Я говорю Влад Янычу:

- Смотрите. Блуждающий погост.

Влад Яныч, все время испуганно озирающийся, бросает взгляд в окно и сердито фыркает:

- Бред!

И я с ним совершенно согласен.

Позже, отвязавшись, наконец, от спятившего на детективной почве букиниста, я увижу то же самое кладбище из окна какой-то пельменной под названием "Бистро "И недорого"". Там была очередь из людей во фраках - я подумал, помню, что здесь симфонический оркестр питается.

Я скажу себе глубокомысленное "Эге!", на что ближайший ко мне фрачник, судя по рубильнику, валторнист (двойные пельмени со сметаной и уксусом) немедленно отреагирует категорическим тоном:

- Блуждающих кладбищ не бывает. Это мираж.

И забубнит себе под нос - по-моему, что-то из Моцарта.

Вот Влад Яныч, тактично отошедший в сторонку, разглядывает рекламу собрания трудов Мартына Зедеки, а я звоню Вере по телефону. У будки ожидает своей очереди позвонить расхристанный солдат с длинным ружьем в руке. Он нервничает и все время сплевывает.

К телефону подходит И. В.

- Здрасьте!

- Здрасьте.

- Веру позовите, пожалуйста.

- А Вера умерла, - сообщает мамаша.

Я досадливо сплевываю.

- У вас, Ирина Викторовна, совершенно какое-то очень специфическое чувство юмора.

- Какое есть. Если у вас все, то я кладу трубку.

Я начинаю злиться. Я настоятельнейше прошу позвать к телефону Веру. Мне сообщают, что это кощунство. Тут я пугаюсь.

- Вы что, правда, что ли?

- Правда-правда, - заверяет меня И. В. - А то вы сами не знаете.

- Когда? Как?

- Давно. Несчастный случай.

Я нервно хихикаю.

- У вас, Ирина Викторовна, что-то с головой не в порядке. Я только сегодня с ней виделся. И вам это прекрасно известно. Позовите немедленно. Очень нужно.

- Это ваше личное дело, когда и с кем вы виделись. Я кладу трубку.

И кладет трубку.

- Вот сука! - говорю я сквозь зубы.

- Не дала? - сочувственно спрашивает солдат.

- Ага.

- Вот сука! - говорит он.

Он набирает трехзначный номер и сосредоточенно ждет. Потом дергается и кричит:

- Барышня! Барышня! Барышня, дайте госпиталь!

А вот я стою у Четвертого магазина с идиотским названием "Торговля книгъ", Влад Яныч ужом шныряет в толпе субьектов с распяленными портфелями. Мне все это дико, портфели - это уж совсем архаизм. Потом он воровато подбегает ко мне и, оглядываясь, торопливо шепчет мне на ухо:

- Есть! Миша Гагарин!

- Что "Миша Гагарин"?

- Продал Георгеса.

- Кому продал? - пугаюсь я.

- Мне.

- А. И где ж он?

Теперь пугается Влад Яныч.

- Как где?! - Да у вас же!

- Я не про Георгеса. Я про Гагарина.

Сейчас найдем.

И вот перед нами испитой книголюб с благородным взглядом и жутким шрамом через лицо.

- Сименона панафидинского? Ох, сдуру я его тогда продал. Если он у вас, то беру.

Я опережаю Влад Яныча и сообщаю Мише, что панафидинским Сименоном мы не располагаем. Однако очень бы хотели узнать эпизоотию книги.

- Этимологию, - поправляет Влад Яныч. - Историю происхождения то есть.

- Это мне все равно, - великодушно прощает Миша. - Мне бы книжку достать.

- Но ведь где-то вы ее брали?

- Где брал, там больше нет. У Томки Панафидиной. Из фамильной библиотеки.

Потом он долго и скучно роется в записной книжке, бурча, что Томка эта сейчас фамилию поменяла, а теперь ищи ее по всему гроссбуху. А с "Ситизеном" сюда нельзя, "Ситизен" враз умыкнут.

Наконец он тыкает в книжку пальцем и диктует телефон, который со вчерашнего дня уже прописался в моей собственной телефонной книжке Тамарочкин телефончик, выпрошенный у нее с неблаговидными целями во время танца. Сразу записывать не хотел, так что запоминать наизусть пришлось.

Пока я размышляю над странностью совпадения и над тем, что вчера Тамарочка никак на Георгеса не отреагировала, хоть это и ее фамильная книга, к Мише Гагарину подходит милиционер.

- Так-так, - говорит он, похлопывая себя дубинкой по бедру. - Опять, значит, у Четвертого ошиваемся? Несмотря на многочисленные предупреждения?

Миша умоляюще прижимает руки к груди.

- Что будем делать, гражданин Веткин?

Миша Гагарин, он же гражданин Веткин, немедленно принимается канючить: