В эти трудные дни Сергей не вспоминал о Даше, но несколько раз встречался с ней в цехе, в поселке, на собраниях. Она была тихонькая, здоровалась сдержанно, вскидывала и тут же опускала ресницы над печальными глазами. «Все с девчатами, — отметил Сережа. — Никого из ребят не подпускает». Почему-то приятно было думать, что живет на свете и работает здесь, на заводе, смешная, тихая, милая девушка Даша, недотрога, которую нельзя даже подержать за руку, если не собираешься на ней жениться.

Он вспомнил, как она говорила: «Боюся, ты чего важного не знаешь, что инженерам известно».

«Может, и в самом деле не предусмотрел чего-нибудь? Пойти в отдел главного металлурга — кто у них там понимает в кокиле?»

Когда к Тине в комнату технолога пришел самоуверенный, красивый и, как говорили на заводе, забалованный Вальганом Сергей Сугробин, она отнеслась к нему настороженно. Она слышала, что у Вальганова любимца закружилась голова от славы, что он грубит мастерам и начальнику цеха, забросил комсомольскую работу, не выполняет норм, берется за многое и ничего не доводит до конца. Не понравилось ей и плакатно задорное лицо Сережи, и слишком свободная манера, и фетровая шляпа, и модный макинтош, который он надел из желания расположить к себе.

— Подождите немного. И прошу вас снять шляпу, — сказала она и обернулась к Сагурову.

Сережа покраснел, снял шляпу и терпеливо сел у входа. Закончив разговор с Сагуровым, Тина обратилась к Сергею:

— Так что вас интересует в кокиле, товарищ Сугробин? Без шляпы лицо его стало проще и мальчишестве.

— Усадка алюминия меня интересует…

— Усадка алюминия — полтора процента.

— Знаю. Из этого и веду расчет. Да не получаются размеры.

— Какие размеры?

— Размеры модели при отливке в кокиль.

— У кого не получаются? Кто делает отливку модели в кокиль?

— Да я же и делаю!

Тина внимательно взглянула на него. Желтоватые, щенячьи глаза, веснушки на переносье, самонадеянно вздернутый нос, фетровая шляпа в руках. Форсящий мальчик, Вальганов любимец — и такое серьезное, заветное, как литье в кокиль? Непонятно.

— Пойдемте. Посмотрим.

Сережа неохотно пошел за красоткой с холодными глазами: «Пустое дело!.. Надо бы к мужчине». Так же неохотно показал ей своей кокиль и свои первые неудачные отливки.

Тина провела ладонью по артистически сделанному кокилю. Потрогала отливки — одну, другую. Еще не доверяя себе и волнуясь, спросила:

— Это кто? Это вы? Это вы сделали?

— Я с ребятами.

— С кем?

— Наши комсомольцы… И Кондрат и Синенький. Да и многие помогали.

Она стояла неподвижно, скользя ладонями по отливкам, но он видел, как потемнели ее и без того смуглые щеки. Она думала: «Пока мы разрабатывали мероприятия, строчили докладные, исписывали бумагу, он делал своими руками. Этот мальчик, с которым мне даже не хотелось разговаривать!»

Его удивил ее изменившийся, материнский голос, когда она сказала:

— Дорогой мой! Но ведь это же здорово! А что касается усадки, так полтора процента на первосортный алюминий, а у вас идет сработанный. И кокиль, видно, мало прогреваете вначале…

С этого же вечера она стала и его наставницей и его подручной.

Перерасчет усадки металла приблизил следующий кокиль к заданным размерам, но необходимой точности не получалось. Сереже приходилось опытным путем, измеряя одну отливку за другой, постепенно стачивая кокиль, приближаться к дозволенным допускам. Мешал воздух, остающийся в кокиле, и они не знали, как выпустить воздух, не выпуская металла. Однажды Тина пришла к нему радостная:

— Я придумала, Сереженька!

— Воздух? — сразу догадался он.

— Да, воздух! Смотри, вот пробки с пескодувной машины. Они пропускают воздух и не пропускают песок. Смотри! — На ладони у нее лежали золотистые, в ноготь величиной, металлические пробки с тончайшими прорезями. — Поставить такие в крышку кокиля — воздух уйдет, а металла они не выпустят.

Находка была радостью, и Сережа, отложив все, принялся мастерить такие же пробки для кокиля.

Третий день Бахирев не видел Тины. У него уже вошло в привычку, не сговариваясь, встречаться с ней ежедневно в цехах, в дирекции, в заводском дворе. Иногда они вместе ходили по цехам, иногда перебрасывались несколькими фразами. Он ждал этих встреч, радовался им и все же не понимал их значимости для себя, пока они не прекратились. «Случилось что-нибудь? Не хочет меня видеть? Женщина же! Как у них все скользит поверху!»

На третий вечер он не выдержал и спросил Сагурова:

— Куда девалась ваша Карамыш?

— Кажется, у модельщиков. Она там что-то мастерит с Сугробиным.

«Куда я иду? — думал Дмитрий. — Школьник я — бегать за ней?! Ведь знает, что тяжело, что летят противовесы. Женщины не любят неудачников. Забыла, не хочет! Может, и к лучшему».

А ноги сами несли его в модельный цех, — Мастер пожаловался ему на срыв программы, на завал заказами со стороны, на то, что рабочие разбаловались, а такие, как Сугробин, дезорганизуют цех. Ни Сугробина, ни Тины не было. На всякий случай он открыл дверь в кабинет начальника цеха. Они сидели там вдвоем, прижавшись плечом к плечу. Ее темные прямые волосы смешались с его светлыми и волнистыми. Когда они подняли головы, он увидел на их лицах одно и то же разделенное волнение. Один у обоих был блеск глаз, один у обоих был румянец, одна у обоих была молодость.

Бахирев не знал и не думал, что мгновенный взгляд на женщину может причинить физическое страдание. «Радуется! Счастлива! С этим, с мальчиком, с красавчиком! А я? Неудачник, старый, мрачный, женатый. Помешал. Ясно, помешал».

— Виноват! — прохрипел он и хотел уйти.

— Пробки! — На узкой ладони она протянула ему маленькие золотистые пробки. — Подождите! Кокиль… пробки…

Она торопилась что-то объяснить. Смесь и смена радости, любви, тревоги, вины, страдания и сострадания в ее лице и взгляде не успокоили, а ожесточили его. «Засуетилась, смутилась. Виновата? Может, они только что… А… Прочь, прочь, прочь!»

— Какой кокиль? — грубо сказал он и обратился к Сугробину — Жалуются на вас мастера. Передовик, а срываете программу, грубите руководству!

Все было ненавистно в Сугробине: юношеская нежность кожи, изгиб улыбчивых губ и, главное, это общее с ней счастливо-взволнованное выражение. Если бы можно было, как щенка, за шиворот — в ночь, в грязь, в лужу! Он плохо понимал, что сказал ему Сережа, прохрипел невнятно в ответ и вышел.

«Вот и все. — Сила горя и оскорбления поразила его самого. — Неужели я так любил ее? Да… Так. — Даже то, что было в ней некрасиво, — ее прямые, небрежно причесанные волосы, — было желанным… — Но так бросить, так втоптать в грязь мужское чувство! Ради молокососа… Да, молод, весел, красив. А я? Хохлатый бегемот, неудачник!..»

Дела перехватили его по дороге, и он рад был заняться ими, не ехать домой.

В начале двенадцатого он спустился к своей машине и неподалеку от нее увидел Тину. Не подняв головы, он решительно шагнул к машине.

— Товарищ Бахирев! — отчаянным голосом сказала Тина. — Извините. Я должна вас видеть немедленно. Выскочил брак. Необходимо ваше вмешательство.

Укрывшись с ним за колоннами входа, она взяла его за руки и зашептала:

— Дмитрий Алексеевич, дорогой, что, что? Почему вы так смотрели? Что вы подумали?

Он наслаждался ее страданием.

— Ничего я не подумал! В чем дело?

Тогда она топнула ногой по каменной ступени.

— Я жду вас здесь два часа не для того, чтоб вы ушли так! Пойдемте со мной в ваш кабинет, в аллею — куда угодно, где можно разговаривать.

Он поартачился, но пошел за ней, довольный.

В кабинете она усадила его, взглянула на злое, упрямо-склоненное лицо: «Ревнует! Сумасшедший! Глупый! Значит, любит. Значит, сильно!» Она была и счастлива этим проявлением любви, и жалела его, и не могла не смеяться над его нелепыми страданиями. Услышав ее смех, он встал, двинул кресло так, что оно ударилось о стену, и шагнул к двери.