— Да. Последнее собрание на тракторном.

— Этого нельзя допустить. Вы знаете, я хочу выступить… Нет, нет, не о вас! О делах ЧЛЦ.

— Защита, замаскированная из жалости. Если вы не хотите совсем сбить меня с нарезки, сидите и молчите.

Она поняла, что ее защита ударит по его мужскому самолюбию. Понимала она и то, что не сможет изменить уже всем ясного решения.

— Хорошо. Буду сидеть и молчать. Но вам я могу напомнить одну пословицу. «Не ошибается тот, кто ничего не делает». Если вы и ошиблись больше некоторых, то лишь потому, что сделали больше многих.

У нее было особое свойство — находить самые нужные и самые ободряющие слова из тысяч человеческих слов. — Если бы не противовесы! Сегодня еще один.

— Дмитрий Алексеевич! — Голос был спокоен, легок, немного ироничен. — Мы еще успеем рвать рубашку на груди и всенародно каяться на площади. Я вижу, вам уж очень этого хочется! А потом… — Она улыбнулась с печальной, но явной насмешкой над ним. — Почему все же вас волнует именно эти несколько противовесов? Ведь вы наворотили дел покрупнее! Срыв программы, падение заработков у сотен рабочих… Ведь противовесы — это лишь точка пересечения многих линий вашего поведения.

— Чему же вы улыбаетесь?! — возмутился он.

— Разве вы не знали, на что шли?

— Знал. Такое запущенное производство не перестроишь безболезненно.

— Так что же теперь? Ведь летящие противовесы — это одна из тех болезней перестройки, которые вы предвидели и на которые шли.

Ни сожаления, ни тревоги на тонком лице. Она говорила с ним как взрослая с ребенком. Не в первый раз он спросил себя: легко ли дается вот такая ироническая безбоязненность? Что должна была пережить эта юная женщина, его избранница, по сравнению с чем его тревоги могут казаться детскими? Она никогда не рассказывала ему о себе.

— Если бы я был уверен, что дело идет о пяти-шести противовесах… Меня тревожит… Но скажите, Тина, как плавится и формируется такое спокойствие, как ваше?

— Нужны природные задатки. Богатая ферромарганцем шихта и высокая температура плавки. Но вы не договорили, что вас тревожит.

Он подумал.

— Овеществленность и опасность ошибок. Относительно всего другого — перестройки моторного, ЧЛЦ, загрузки инструментального — можно спорить: верно — не верно, рискованно — не рискованно… Оборванный противовес бесспорен и опасен.

— Меня удивляет то, что ни одного случая из первых партий.

— Один был. — Он рассказал о первом случае. — Тогда трактористы сами сознались в своей вине. Рекламация была ими снята.

— Попросту она была погашена.

Он не понял ее слов, и она напустилась на него:

— Дмитрий Алексеевич, вы иногда напоминаете ребенка! Это же делается часто и на других заводах. Валь-ган умеет это лучше других. Он многое умеет лучше других! МТС остро нуждается в запасных частях, и директор пользуется этим. Привезли рекламацию. Директор предлагает: случай сомнительный, и чем разбираться в кляузах, давайте полюбовно. Вы снимаете рекламацию, а мы вам и трактор отремонтируем бесплатно и дадим по себестоимости вволю запасных частей. В МТС, конечно, рады такой редкой удаче. Они снимают рекламацию и берут запчасти! Все счастливы и довольны! Вам надо съездить на место.

— Не успею до партактива… Но сейчас и не в этом суть. Хотелось бы, чтобы разговор шел о главном. Сейчас я заглянул в партком. Сидит там Дронов, секретарь горкома по промышленности, читает мою тетрадь. Все исчерчено красным карандашом.

— Это хорошо. Значит, спор пойдет по главным вопросам.

— Вам не противно будет меня видеть избитым?

— Каким угодно, только не испуганным.

Она оглядела его смятый костюм, закоптелое лицо, запыленные ботинки и брезгливо поморщилась.

— Почему вы сегодня так одеты? Пойдите побрейтесь, переоденьтесь. И чтобы была отутюженная сорочка. И вообще вы весь с ног до головы… отутюжьтесь…

Он понял, почему надела она бирюзу, серо-голубое платье. Перед решающим и опасным сражением надевают ордена и чистое белье.

После работы он заехал домой переодеться и, бреясь в напряженной тишине квартиры, избегал смотреть в преданные и испуганные глаза жены. Ему вспомнилась легкая, брезгливая гримаса и слова: «…с ног до головы… отутюжьтесь!»

Собрание партийно-хозяйственного актива всегда было на заводе не только деловым, но и праздничным событием. Вальган любил праздничность и умел создавать ее.

Дворец культуры сиял огнями, цветы украшали трибуны, в фойе звучала музыка, в буфете шла бойкая торговля фруктовыми водами и мороженым. Бахирев был единственной мрачной фигурой среди общего оживления. Ему было трудно ходить по залам Дворца. Никто не приближался к нему, не заговаривал с ним. Срыв программы, лишение премиального фонда, волновавшая завод история с противовесами — все связывалось с его именем. В нем видели виновника и носителя бед.

Где-то мелькала Тина, нежная, веселая. Он уловил ее дружеский и испытующий взгляд, захотел подойти к ней, но не подошел.

Тина видела его, вспоминала, как металась она однажды в этом же платье по этим же залам и коридорам. «Танец смерти вокруг синего пальто!» — усмехнулась она про себя. Как мечтала тогда о едином взгляде, о едином слове, как пыталась убежать от любви, мчась под дождем по темным улицам!

Сейчас она была счастлива наперекор всей вселенной. Она получила больше, чем мечтала: его повседневную тягу к ней, его нежность. С тайным чувством собственности смотрела она на его широкие плечи. Но как он был сейчас одинок и жалок в своем новом, отутюженном костюме, с этими смешными волосами, старательно разглаженными спереди, нелепо торчащими на макушке! Как тяжело кружится он по этим переполненным залам! Тоже «танец смерти»? Она охотно вернула бы себе отчаяние того вечера, только бы увидеть его счастливее! «Подойти к нему? Если б можно было обнять! Если подойду, поймет, что жалею, и ему станет еще хуже. Не показать жалости. Смотреть как ни в чем не бывало».

Тяжеловесно и одиноко кружил Бахирев по залам. В одной из комнат собралась молодежь. В рабочем поселке живучи были деревенские частушки. Девушки обступили ребят и, приплясывая под баян, пели новую, очевидно только что рожденную в тревогах дня, частушку:

Раздался смех, аплодисменты. Витя Синенький с двумя комсомольцами, отбивая чечетку, уже пел на мотив «Я в лесу дрова рубила»:

Бахирев не смог не улыбнуться. Метко! Рабочая молодежь стихийно и лихо высмеивала новое, «кроватно-сковородное» направление тракторного. Какую оценку даст этому направлению официальное решение партийно-хозяйственного актива?

Бахирев улыбался, но увидел в витрине заводского «Крокодила» самого себя, и улыбка исчезла. Он был нарисован в виде грустного бегемота с хохлом на макушке. Над хохлом летели противовесы с крылышками амуров. Дырявые тракторы утирали слезы гусеницами. «Подытожили, значит, мою деятельность! Тоже метко».

Партийно-хозяйственный актив начался. Доклад о состоянии производства делал Вальган. Вел собрание Чу-басоз.

Видя, как Бахирев, наверное в последний раз, занимает место в президиуме, Чубасов снова прикинул в уме уже внутренне принятое решение: «Жаль, но надо. Не контролировать его нельзя: зарывается. Контроля он не перенесет. С Вальганом не сработается. Неурядицы между директором и главным инженером приведут завод к «катаклизмам». Это проверено горьким опытом. Тракторы, стреляющие противовесами, — следствие этих неурядиц. Дальше тянуть нельзя. И так преступно затянули! Решение хоть и вынужденное, но единственно возможное. Нужно для завода. Нужно и для самого Бахирева. Иначе, как таким крепким и коллективным уроком, его не выучишь».