Безыскусственный, домашний тон Ольги Семеновны и выговор, который она, ничем не смущаясь, учинила секретарю горкома на глазах у всего собрания, произвели то замешательство, которое производит неожиданно открытая истина. На миг растерялся даже Чубасов: «Почему; лишь о зазнайстве и говорят? О другом, о другом надо! И почему так от души вступилась за него земледельщица? О тех, кто страдает зазнайством и ячеством, рабочие так душевно не говорят».

А Ольга Семеновна уже шла с трибуны, и аплодировали ей так, как не аплодировали Вальгану.

Бахирев был взволнован. Аплодировали сейчас не только Ольге Семеновне, но и тому, что сделал он в чугунолитейном. «Заступилась и убедила. Кто бы подумал? Вот тебе и «могильщица»! Как встала на защиту, живая душа!»

Следующим выступал Сугробин. После неприятных для Вальгана слов земледельщицы надо было выправлять положение, и Вальган надеялся на своего выдвиженца и любимца. Сережа заранее приготовил речь о работе рейдовой бригады, но после выступления Ольги Семеновны невозможно стало говорить казенными фразами. Захотелось сказать так же запросто и от души.

— Я поддерживаю предыдущего оратора, — решительно начал он. — Тут говорили, что рабочие не любят главного инженера. Это смотря какие рабочие. Бывают у нас, к примеру, такие случаи: удерживает начальник цеха с бригады за брак и говорит: «Вот, ребята, товарищ Бахирев велел с вас удержать!» — По рядам пробежал сочувственный смех. — Это же факт! Однако это, товарищи, частный вопрос. А теперь перейду к главному. Глушат у нас на заводе разговор о техотсталости. Взять к примеру кокиль. Кто отстаивает переход моделей на кокиль? Главный инженер. Начальник цеха говорит, что негде организовать свою литейную. А у нас вся площадь возле лестницы пустует. Там и печь и тигель хорошо разместятся— я все метром вымерял. И расходы невелики.

Делать надо. Главный инженер настаивает, а кто ему мешает?

Тон, заданный докладом Вальгана, был сбит, собрание отклонялось от заранее намеченного направления, а Чубасов не чувствовал той убежденности, которая всегда помогала ему овладевать положением. И чем меньше было внутренней ясности, тем внимательнее он прислушивался к выступающим.

На трибуне стоял знатный инструментальщик Осин. Чубасов уважал этого худого человека с большими руками рабочего и с тонким лицом интеллигента, с острым умом и язвительным языком.

— Завод, конечно, переживает позорные дни, — начал Осин. — Не знаю, как главный инженер, а я, когда прохожу мимо развороченных противовесами тракторов, глаза отвожу. Это позор, и первая вина в этом товарища Бахирева. Но вот что касается инструментального цеха, то, по-моему, линия главного инженера самая правильная. На заводе каждый станок моих рук просит, все запущены, а я обслуживаю то железную дорогу, то «Красный Октябрь», то еще кого-нибудь. Читал я планы — максимум и минимум — и хочу сказать относительно специализации завода: никаких минимумов в этом вопросе! В этом вопросе я согласен не с директором, а с главным инженером. Да, разгрузить не только от кроватей и сковород, но и от втулок, от топливных насосов, от самих дизелей! Это и есть принципиальная партийная линия. И почему наш партком за нее не борется? Вообще о работе цеховых партбюро. Мало у нас молодых инициативных секретарей. Был у нас хоть раз такой случай, чтоб начальник цеха или директор завода выбежал из партбюро с красными ушами? На заводе всюду повешены плакаты. Но не хватает, по-моему, нам одного плаката. Мало, в парткоме повесить плакат: «Партия — это руководящая сила в строительстве коммунизма».

Чем неожиданнее были слова выступавших, тем больше нервничал Вальган. Беззубая земледельщица и Сугробин повернули ход собрания, а Чубасов словно не замечал этого и не пытался вернуть его в нужное русло.

— Хватит. Пора кончать прения… — шепнул Вальган.

— Выбери еще двух нужных ораторов и кончай самотек, — шептал с другой стороны Дронов.

Но Чубасов с непонятным упорством отвечал и тому и другому:

— Пусть люди выскажутся.

Непонятно вел себя и Гринин: он молчал и не пытался направить ход собрания.

Бахирев ожил. Уши у него горели так, как желал того Осин, но земля возвращалась под ноги. Его планы, которые час назад самому ему казались беспочвенными, обретали точку опоры. Слова Ольги Семеновны, Сугробина, Осина, а за ними и других возвращали бахиревским планам дыхание. «Переливание крови», — думал он. Как в бездыханное, ослабевшее тело по каплям льется живая, горячая кровь, так слова земледёлыцика, инструментальщика возвращали жизнь и силу бахиревским планам. И сам Бахирев, измятый, придавленный, ослабевший, поднимал голову, распрямлял спину и уже не прятал глаза, а все пристальнее вглядывался в лица людей, заполнивших зал.

Одним из последних выступил Рославлев. Его любили на заводе.

— Что он скажет, то и правильно! — сказала сидевшая впереди Тины девушка.

— Прямой, как топор! — подтвердил мужчина.

В той борьбе мыслей, в тех колебаниях, что царили на собрании, слово Рославлева было одним из самых решающих. Огромный, краснолицый, белобровый, он вырос на трибуне и загудел горячим, густым басом:

— Даже тот, кто насквозь пропитался землей, прокалился жаром вагранок, чья заскорузлая душа покрыта ржавчиной и окалиной, не сможет пройти спокойно мимо тракторов, израненных, развороченных летающими противовесами! Летающие противовесы — «техническое новшество нашего тракторостроения»! — Желчь и горечь звучали в словах Рославлева. — Мне пришлось принять цех, обремененный грузом этих летающих противовесов. С первых же дней мы сняли с работы пьяницу, стоявшего на затяжке болтов. Поставили затяжку болтов под контроль. Но все же, когда я думаю, кончились ли эти позорные полеты и кто виноват в этом позоре, я называю не пьяницу, занятого затяжкой болтов. Нет! — Рославлев обратился к Бахиреву — Однажды вы сами сказали мне, что когда проигрывается сражение, честный полководец не говорит, что виновата армия. Он скажет: «Виноват я». Это ваши слова.

Как ни был избит Бахирев, но удары, наносимые Ро-славлевым, были самыми тяжелыми.

— До сих пор противовесы летели в вашу голову, — продолжал Рославлев, — но если они полетят дальше, они полетят уже и в меня! И прямо говорю: я боюсь этого. И прямо спрашиваю: как вы довели до этого? Почему вы не советовались с коллективом? Если бы вы посоветовались с нами, мы бы сказали вам, что нельзя единым махом, без подготовки, перестраивать ряд зависимых друг от друга и запущенных цехов. В какое положение поставили вы нас, моторщиков? Сегодня у меня прорыв потому, что переорганизация у нас самих. Завтра мы с трудом выбиваемся из беды и готовы подняться. Но назавтра нас гробит ЧЛЦ, который тоже перестраивается! Простои наслаиваются на простои, выработка падает, заработки моторной группы падают, это вызывает отсев рабочих. Приходится ставить новых или случайных людей. Они рвут болты. И противовесы летят! Вот цепь, сплетенная вами. Вместо того чтоб последовательно, продуманно, по нитке распутывать клубок, вы потянули разом со всех концов и не распутали клубок, а затянули его в узел. Вот что вы сделали! Вы послали меня в моторный. Я до сих пор не могу опробовать цех. Я не знаю, на что способны люди, не знаю, на что способны станки. Мы ни разу не имели возможности пустить цех на максимальную мощность!

Рославлева слушали не шевелясь.

— Этот доломает хребет главному… — услышала Тина чей-то шепот.

А Бахирев снова сидел, как должен сидеть человек с поломанным хребтом, обрюзгнув, опустившись, постарев.

— Заканчиваю, товарищи… — гудел Рославлев. — Я считаю, что главный инженер виновен в целом ряде крупных, как говорится, ошибок.

Рославлев вынул из кармана огромный, под стать ему самому, платок, вытер им красное, потное лицо и стер с него всю воинственность.

— Что же касается основного направления, взятого в последнее время, — продолжал он совсем иным, миролюбивым голосом, словно счел, что отгрохотал положенное и может говорить обычными словами, — то надо сказать— я это направление приветствую!