— Как выполняете часовой график?

График выполняли плохо, мастера «нажимали» на конец смены. Бахирев заведомо знал это, его методические вопросы бесили Сагурова.

— Никак не выполняем, — сжав зубы, скрипел в трубку начальник цеха.

— Когда начнете выполнять? — не меняя тона, спрашивал Бахирев.

— Когда звонить перестанут! Звонят, звонят целый день!

Сагуров ждал ответного взрыва, но Бахирев молча положил трубку. Он позвонил снова, уже в конце дня.

— Как, выполнили часовой график?

Ни график, ни программа не были выполнены.

Главный опять ничего не сказал Сагурову, но на следующий день сам пришел в цех, дал нагоняй ремонтникам и техснабу, полдня пробыл в формовке, добился того, что цех встал на почасовой график, и ушел, так и не сказав ни слова Сагурову.

На другой день график опять срывался. Около десяти Сагуров с ненавистью и страхом смотрел на телефон.

Ровно в десять прозвучал монотонный вопрос:

— Как выполняете часовой график?

«Под пресс, чертяка, работает! Выжимает и выжимает…» — думал Сагуров.

Он переносил нажим на мастеров. А доска все нагляднее выявляла тех, кто не знал и не любил машину, тех, кто начинал с запозданием, тех, кто задерживался на перекурах.

Теперь уже не существовало «вообще» рабочих, работающих неритмично, и «вообще» неритмичного рабочего дня. Существовали отдельные люди, чаще других нарушавшие график, и отдельные часы наибольшего нарушения графика.

— Вот теперь вам пора вплотную браться за ритмичность, — сказал Бахирев. — Нужны не ваши митинговые речи, а разговор с точно определенными людьми о точно определенных часах.

Но все усилия воли не могли удержать колеблющуюся кривую. Едва взглянув на висевший у входа общецеховой график, каждый видел, что хотя и уменьшились размахи колебаний, но все еще бьет цех та же беспощадная лихорадка.

И снова Сагуров тосковал:

— Не получится!

И снова Бахирев коротко обрывал его:

— Давайте без гамлетов!

Не удавалось соблюдать график, не удавалось и снизить брак. Бахирев вместе с Сагуровым приходили на браковочную площадку, собирали на ней начальников отделений, но и это не помогало.

Бракованные детали возвышались холмом: громоздились друг на друга огромные блоки цилиндров, похожие на чугунные чемоданы, головки цилиндров, подобные крышкам замысловатой формы, муфтообразные гильзы, массивные задние мосты…

Все они были поражены недугами — их рассекали темные трещины; их разъедали раковины разных родов: и газовые округлые, гладкие, такие невинные на вид, и темные земляные; на их закоптелых боках белели пролысины; их поражали кособокость и деформация. В их изъянах, в их беспорядочном смешении, в их небрежном навале было что-то и оскорбительное и тревожное.

На взгляд Бахирева, это скопище было живым свидетелем человеческого бесчестья.

— Что холм могильный нам готовит? — сказал Бахирев, подходя к браковочной площадке.

Несколько инженеров и мастеров уже копались в этой свалке.

Белобрысенький технолог Пуговкин сидел в самой гуще. Личико у него было маленькое, а узкие глазки под сморщенными веками имели странную форму равнобедренных треугольников, обращенных основаниями к переносице и остриями к вискам. Он раскатывал ногами гильзы, извлекал блоки и ворчал:

— И что это ОТК голову морочит? «На гезе,[2] на гезе!» А зачем им гезе, зачем им горячая заделка, когда они годны на холодную?

Бахирев напомнил Сагурову:

— В те доисторические времена, когда ты был моторщиком, ты кричал: «Дайте мне блок, а остальное я сам достану!»

— Бывало такое дело, — уныло согласился Сагуров,

— Вот что значит превращаться из ездового в кобылу! Почему опять брак по блоку?

— Не можем добиться причины. В моторном была мне райская жизнь! Бывало, если брак, размеры замерим — и причины и виновники налицо. А тут преступление — вот оно, а в чем вина, где виновник, кто виновник — ищи-свищи!. Тут и земля, тут и стержни, тут и чугуны. Все скрыто от глаз — в вагранках, в опоках, в земле, в сушилках. Мы, литейщики, должны быть еще и Шерлок Холмсами!

— Что ты мне произносишь оправдательные речи! — нахмурился Бахирев. — Говори: что ты думаешь делать?

Сагуров отвел Бахирева в сторону и сказал:

— Уберите вы от меня этого Пуговкина!

— Этого с треугольными глазками?

— Его! Уберите его и дайте мне Карамыш.

— А она сможет?

— Э! — Сагуров зажмурился, как пьяница перед рюмкой, — Это такая женщина! Она что хочет, то и сможет… Я же ее еще по институту знаю.

Бахиреву не понравились зажмуренные глаза и лирический тон.

— Красивая, кажется, — поморщился он. Он не любил красивых девушек: они казались ему куклоподобными. Сагуров не разделял его точки зрения:

— Вот и хорошо, что красивая!

— Плохо! — отрезал Бахирев. — Человек формуется, как деталь. Иная красотка, может, и родилась с умишком, а как пойдут ей смолоду забивать голову ерундой, глядишь, и заформовали дуру! Брак. Хватятся на гезе переделывать, да уже поздно! Заформована и отлита дура дурой. Никакое гезе ее не спасет.

— Карамыш — умница! — с прежним лиризмом упорствовал Сагуров. — Бывают врачи с природным чутьем: придет, посмотрит и определит. И технологи такие бывают. Вот и Карамыш из таких.

— А она пойдет?

— Ставит свои условия. Но уговорим. Труднее будет с Пуговкиным. Он у нас неубиенный. Весь завод знает, что он лодырь, но он до того верткий, что нет законных оснований для увольнения. Два раза снимали — восстановили по суду.

— Это не страшно! Если настаиваешь на Карамыш, — бери.

Через два дня после назначения нового технолога вызвали в кабинет начальника цеха. Карамыш вошла в синем халате и все в тех же маленьких туфлях школьницы — без каблука, с хлястиками на пуговках. Бахирев и Сагуров ждали ее.

Бахирев смотрел на ее яркие глаза, тонкие брови, смугло-розовую тонкую кожу с великой подозрительностью: не стоит ли перед ним одна из тех заформованных и отлитых дур? В уме мелькало то хорошее, что знал о ней. Докладная о кокиле. Выступление на рапорте в защиту Василия Васильевича. Факты все случайные неопределяющие. Простенькие туфли на пуговках — утешительно, но тоже ничего не определяют. На похвалу Сагурова целиком положиться нельзя: человек увлекающийся,

— Так вы согласились перейти в чугунолитейный? Ответ удивил его краткостью, ультимативностью:

— Только на время. Пока не начнется организация кокильного участка.

Он смягчился. Кокиль! Значит, была на заводе еще одна душа, страдающая по кокилю.

— Что вас привлекло?

— Сидишь в отделе. Строчишь бумажки. А здесь каждый процент брака — это тонны металла,

Бахирев продолжал вглядываться. Многое в ней вызывало его недоверие. Слишком свободная, женская и домашняя поза. Слишком спокойный взгляд, словно на все смотрит она откуда-то из недосягаемого далека. Слишком узкая, изнеженная, беспомощная ладонь. «Тысячи тонн металла на такую белоручку… Не потянет!»

— С чего вы начали?

Она неторопливо подняла на него глаза.

— Вот с этого.

На белом листке аккуратно и красиво вычерченная диаграмма-круг.

— Я сделала анализ брака за полгода. Большую половину круга занимает блок. Потом гильза и маховик…

— Это все, что вы успели сделать? — насторожился Сагуров.

Бахиреву близок был цифровой подход к делу. Он ясно представлял, сколько пришлось ей перерыть документов, сколько сделать расчетов. Но она и глазом не сморгнула на упрек Сагурова.

— Да. Все.

Невозмутимая девочка? Или равнодушная? Бахирев все же решил защитить ее:

— Обмозговали для начала? Это правильно! — Он повторил одну из своих любимых пословиц: — У худой головы ногам покою нет… Не спринтеры и не велосипедисты… Ногами немного наработаем. Чем теперь думаете заняться?

— Блоком.

— Вопросов к нам нет?

— Нет.

«Однако она немногословна!» Он улыбнулся ей.