В первом часу ночи Вера вернулась из клуба, тихонько, чтобы не будить подругу, открыла дверь в комнату и в страхе замерла на пороге. Посреди комнаты стояла Даша, красная, потная, с плотно зажмуренными глазами. Перед ней на столе возвышался пустой ящик от прикроватной тумбочки. Рядом с ящиком виднелась тарелка с гречневой крупой и лежали головные шпильки. Даша, не раскрывая глаз, брала то гречку, то шпильки, сыпала их в ящик, делала в ящике сумасшедшие, быстрые движения пальцами. При этом она не раскрывала зажмуренных глаз и тихонько смеялась.

«Помешалась! — в ужасе подумала Вера. — Помешалась, горькая, на стержнях!»

— Дашенька!.. — сказала она жалостным полушепотом и подумала: «Господи! Не слышит! Кто их знает, как с ними, психами, разговаривать!» — Дашуня моя родная!

Даша открыла глаза, рассмеялась и бросилась обнимать Веру.

— Дашенька, да что же ты это делала? — все еще опасливо отстранялась от нее Вера.

— Стержни! Стержни училась формовать! Не глядя! Как Игорева! Веруня, ведь я сумею!

Даша усадила подругу и, торопясь, перебивая себя, рассказала ей об открытии сегодняшнего дня.

— Ведь сколько раз глядела, а не понимала. А сегодня решила: не уйду, пока не пойму секрета! Не пойму секрета — значит и не жить здесь. И поняла я ее главный секрет! Она на свои руки доверяется, а я не доверяюсь! Я глазам доверяюсь! Вот выложу модель — и давай глядеть, куда чего класть. А пальчата-умнята сами понимают! Я над ними надзираю, не даю им расшевелиться, а они вон какие! — Она быстро зашевелила пальцами перед Вериными глазами. — Им только дай волю! Ты так можешь?

Веруша тоже подняла руку и пошевелила пальцами. У нее пальцы двигались медленнее.

— Моим твоих не догнать.

— Как я там, в цехе пошевелила под фартуком, так и открылось, что они у меня ужас какие шевелючие! Только я и сама за ними не подозревала! Это у меня оттого, что я мнимая. Мне мнимость моя препятствовала…

Даша посмотрела на свои вновь открытые тоненькие, гибкие, хоть и загрубевшие пальцы, потом таинственно наклонилась к Вере:

— Веруша, я тебе что скажу… Только это секрет!.. Никогда никому!

Вера приложила руки к груди.

— Когда из нашей комнаты что выходило? Все лишь промеж нас!

— Веруша, я теперь каждый день буду дома тренироваться. Чтобы никто не знал. Я знаешь как натренируюсь!

Утром Даша пошла в цех за полчаса до смены. Переоделась в старенькое платьишко, затянула волосы косынкой туго, чтоб ни одна прядка не выпала, подпоясалась передничком, сняла чулки — жарко близ печи, — надела старые легкие тапочки и сразу почувствовала себя легкой, ловкой, как перышко.

Одевшись пошла по цеху. Она не могла и не хотела командовать, как Игорева, но попробовала и состав, и крепитель, добавила в ящик арматуры, проверила подачу воздуха, подумала и притащила ящик, поставила под ноги, чтобы было выше и удобнее. Она и прежде нередко приходила рано, но до гудка стояла зрителем и к станку подходила ученицей, старательной и несмелой. А сегодня сразу подошла хозяйкой. Пока сменщица освобождала место, Даша спрятала руки под передник — они просились к станку, даже озноб, покалывание пошло по кончикам пальцев от нетерпения. Наконец стала у станка и с высоты ящика окинула цех глазами. Женщины переговаривались о том, что в магазине продают постное масло. Учетчица вписывала в часовой график последние цифры прошлой смены. Никто не глядел на Дашу, никто не подозревал, какой у нее важный и решительный день и какие у нее открылись на все способные, шевелючие пальчата. А Даша замерла от предчувствия необычных событий, разместила все как надо, еще раз оглядела и сказала себе: «Ну, начали!»

Передернула плечами и чуть небрежно прищурила глаза, как Люда Игорева. Не старательными усилиями, а легко, играючи набрала состав, не глядя бросила, потом на миг заглянула — легло на место! Получилось! Взяла арматуру и прищурилась уже не из подражания Люде, а чтоб глаза не мешали пальцам. Вставила, опять взглянула мгновенным взглядом — опять правильно. Тогда она осмелела. Пальцы работали, как летали. Несколько раз она сбилась. Оба раза пришлось перекладывать арматуру. Но все это ничего не значило перед тем чувством освобождения, которое охватило ее, как только она доверилась пальцам, перед той радостью, которую сегодня доставила ей работа. «Вот она, я-то, — думала она. — А я и сама не знала!»

Первые часы она шла в графике и только перед самым перерывом сбилась, недоделала двух лент: устала.

Василий Васильевич первый заметил ее успехи.

Взглянул на доску, потом подошел к Даше, постоял, поглядел, удивился:

— Ну, ну, ну!

В перерыв в столовую, запыхавшись, прибежала Веруша, обняла подругу за шею.

— Ну как, Даша, как?

Даша засмеялась и заговорила быстро и тихо, чтоб рядом не поняли:

— Началось! Словно сама себе руки расковала! Как пришла, стою, дожидаюсь, держу руки под фартуком, и они так и просятся, так и просятся! Доверилась я им! И чуткость какая-то начала в них появляться!

— Я тебе всегда говорила, а ты плакала!

— Я сейчас сама на себя удивляюсь! От старательности беру, бывало, вкладыш, словно в нем пуд веса. А ведь он как перышко!.. Притронься пальцем — сам держится.

— Норму сделаешь?

— Не знаю. Еще, конечно, будут неприятности. Еще и в арматуре стала сбиваться от быстроты. А то летают они, смело летают, да вдруг испугаюсь я за них, и опять они отяжелеют, как раньше бывало. Но главное — я теперь дорогу знаю. А то топчусь на месте, дороги не вижу. Я еще натренируюсь!.. Только ты про это никому!..

— Я да ты! Я да ты! Вдвоем будем знать. Да еще тете Оле скажем. Когда из нашей комнаты что выходило?

В перерыв они не успели наговориться. Даша уже шла к станку, а Веруша все семенила рядом.

После, перерыва дело пошло хуже. Даша часто путалась, выбивалась из графика и сделала одну бракованную ленту. И все же в этот день она перешагнула недоступный рубеж — добилась еще четырех лент. До нормы осталось уже не десять, а шесть.

Из Москвы сообщили, что у Вальгана был приступ аппендицита и его оперировали. Бахирев бесстыдно радовался:

«Помереть не помрет, здоров, а пролежит еще недели две — счет в мою пользу».

Он по-прежнему занимался чугунолитейным, моторным и инструментальным цехами, а в других цехах его мало знали и еще меньше им интересовались. Уханову, а от него и другим было известно, что Вальган настаивал в министерстве на переводе Бахирева и только болезнь помешала директору довести дело до конца.

Поэтому вызывало насмешку и даже сожаление то, что «новый» держался властно, действовал решительно, вид имел довольный, временами даже счастливый.

Уханов говорил о нем со снисходительной иронией:

— Наш «калиф на час» не понимает своего положения!

— Не понижать такого положения может только дурак, — возражал Шатров. — По-моему, он не глуп.

— Чем же ты тогда объясняешь всю его линию? Шатров нерешительно покачал готовой и высказал предположение:

— Дурак не дурак, но, может, маньяк?

— Ну, хрен редьки не слаще, — засмеялся Уханов, Бахирев видел насмешку одних и сожаление других и понимал и то и другое.

Он не понимал Чубасова. Чубасов поддерживал начинания Бахирева, но в то же время все чаще упоминал Вальгана: «Вот приедет Семен Петрович, как он взглянет?», «Подождем Вальгана с этим вопросом».

Казалось, он один на всем заводе не видел неприязни Вальгана к Бахиреву или не желал брать ее в расчет и не понимал положения Бахирева. Это было тем странней, что сам Бахирев отлично понимал: Вальган не из тех, кто даст одолеть себя какому-нибудь червеобразному отростку! Поправится, прилетит (такие на поездах не ездят!) и вот-вот появится, на радость всему заводу. А через пару дней придет приказ: «Главного инженера т. Бахирева отозвать для использования по специальности в танкостроительной промышленности». Два месяца назад Бахирев был бы счастлив таким решением, но теперь… Ведь любят же, особой любовью трудновоспитуемых детей, любят особой любовью врачи самых тяжелых больных! Почему не может главный инженер полюбить трудный завод?